Сказка про Ливень - Алина Андреевна Верходанова

Я продолжал сидеть и медленно пить свой несладкий кофе. Мне уже давно не мешало бы встать и уйти, в конце концов, будни диктовали свой собственный ритм, но я все сидел, блуждая взглядом в белом мареве за окном.

Бросить все, а бросать-то, по сути, нечего. Броситься к ней, как в пропасть, как в омут с головой, обнять, прижать к себе и держать, не отпустить. И ведь ничего не мешает, кроме холодного оцепенения.

А мимо проходили и пробегали, поскальзываясь на легкой изморози, безликие силуэты мужчин и женщин, но мне не было до них дела. Ветер кружил крупу по мостовой, все кружил и кружил.

Я уже давно опоздал везде, где было возможно, но продолжал сидеть, глядя в пустое окно. Часы только пробили десять, когда, разбудив дверной колокольчик, в кофейню вошла мило воркующая пара.

Я подумал, что мне, должно быть, пора.

***

Алиса двигалась по комнате плавно и нарочито медленно, заполняя тишину то тихим мурлыканьем незатейливых мотивов, то разговорами с юбками и кофтами, а порой твердила про себя: «Так, что у нас дальше?», словно боялась запутаться в простом маршруте: Шкаф — Чемодан, Стол — Чемодан, чемодан, чемодан, отгоняя от себя те мысли, которые все старались заставить ее плакать.

Она все пыталась забыть что-нибудь: помаду на полочке в ванной, паспорт в ящике комода среди прочих бумаг, летние туфли, запрятанные где-то в шкафу. Но тщетно: косметичка сложена, документы собраны и туфли извлечены на свет божий из недр гардероба.

Она села у окна. Очень спокойно, без слез и причитаний, без проклятий и злости, в абсолютном молчании, она прощалась со своим прошлым.

Она так решила: вынести из этой квартиры чемоданы, полные вещей, ворох исключительно приятных воспоминаний, капельку светлой nostalgie и все. Ни грамма грусти и сожалений. Нет, от последних, пожалуй, не избавиться, но пусть и они будут не слишком тяжкими.

Она так решила. Но все это будет потом, когда она перешагнет порог, а пока она прощается, прощания ведь всегда печальны, верно?

Она все сидела, очень отчетливо чувствуя, как мир вокруг становится все меньше, а она, соответственно, — больше. Где-то в глубине души она понимала, что именно сейчас из маленькой и немного наивной «Алиски» превращается в «Алису Романовну» — уж теперь-то ее возраст будет соответствовать паспортному. Но она не думала об этом — это всего лишь одна из тех мыслей, что она гнала от себя, и они отступали, видимо, чувствуя, а может, зная наверняка, что еще успеют наверстать упущенное ночами, которые сегодня станут особенно долгими.

Алиса гнала от себя и мысли, и чувства, пытаясь услышать тишину внутри себя, чтобы удостовериться, что она все еще та, кем была. Но в этой тишине все отчетливей видела, что ею, той, кем была, она уже никогда не будет. Слишком много ее здесь остается, слишком много ее нельзя унести в чемоданах. И с этим, увы, ничего не поделать.

Она сидела, предавшись забвению, между прошлым, которое не могла отпустить и будущим, вступить в которое не решалась. И вся загвоздка в том, что сделать этот шаг она никогда и не будет готова.

Она была в том состоянии, когда, наверно, режут себе вены, потому что кажется, что в звенящей пустоте ощущений голос крови прозвучит особенно ярко и драматично, потому что очень хочется проверить, а способна ли ты чувствовать еще хоть что-нибудь, кроме тишины.

Она была в том состоянии, когда, наверно, режут себе вены, но она была не из тех, кто поднимет на себя руку.

Она сидела, разглаживая воображаемые складки на юбке, она сидела в обнимку с воображаемой кошкой, а лучше — с плюшевым медведем, почти как в детстве. Вот только в детстве не было этой жгучей боли в горле.

Она думала, что до вечера еще слишком много времени, а она никак не может найти повода остаться подольше.

Она очень боялась расплакаться. Не потому что стыдно, ведь никто не видит, а потому что нельзя, недопустимо ни в коем случае признаваться себе, что больно. А больно было. Только Тс-с-с.

Нет, все, хватит! Она ведь сильная, она ведь сама так решила. Сама так решила — уйти от него. Потому что.

Неправда.

Она хотела, чтобы он ее не отпустил, чтобы как в глупом романе: «Может нам надо расстаться», а он ей в ответ: «Любимая, милая, нежная, никогда-никогда» и далее, далее, далее. А вместо этого — тишина, молчание в знак согласия. Что ж, так тому и быть. Значит, им все-таки надо расстаться, а ведь хотелось, так хотелось, чтобы он ее не отпустил.

Алиса касалась своей кожи, но не чувствовала ее тепла, трогала свое лицо, словно чужое, словно бумажное. Кончики пальцев сказали, что она улыбается, но Алиса знала, что плачет, пусть глаза и сухие.

Постепенно тишина внутри становилась все невыносимей. И когда за окном почти стемнело, и стрелка часов подползла к шести, она все-таки нашла в себе силы вызвать такси.

Сдерживать слезы сил больше не осталось.

***

Я думал, что все теперь будет иначе, совсем не так, как раньше. И я был почти прав.

В квартире было тихо и пусто. Алиса… не знаю, чего я хотел больше: застать ее дома, начать все с начала или больше никогда не видеть. Но сейчас, глядя на пустые полки и ящики, на тумбочку, где уже не стояли ее духи, я понял, что мне легко.

Я стоял, подпирая плечом дверной косяк, и смотрел на темную спальню, на окна, плотно занавешенные шторой «в стиле ампир», делавшей небольшую комнату откровенно крошечной, и не спешил перешагнуть порог.

Исполненный своей новой легкости я смотрел и слушал мир иначе. Я словно ощутил всю бесконечность бытия во всей ее непостижимости, мириады возможностей рассыпались жемчугом у моих ног, я смотрел на них с высоты моей легкости, и они становились звездами, далекими и бездушными. И во всей этой бесконечности я, как никогда, чувствовал себя ничтожным и бессмысленным. Что за бред.

Я прошел через спальню и распахнул шторы, как ставни. Снежная ночь хлынула в окна.

На сонные улицы медленно, словно нехотя, с ленцой, опускался снег, тяжелый, зимний — за неделю до декабря.

Снег вызывал в памяти странные образы, смутные и неясные, далекие, как растаявший сон, но настойчивые, как навязчивая идея,