В каком мире нам предстоит жить? - Александр Панарин

Во-первых, это континентальная идея. Идентичность Германии как континентальной страны, входящей в состав евразийского хартленда, содержит большой геополитический потенциал. Железный занавес изолировал Германию вместе с остальной частью Западной Европы от континентальной Евразии, контролируемой СССР. Это не только ослабляло идентичность Германии как участника системы хартленда, но и порождало у нее беззаботность по поводу судьбы евразийского континента.

Теперь, когда Германия заново выстраивает свою идентичность в качестве центральноевропейской страны, отличной от стран атлантической системы, ее геополитическое сознание не может не открывать для себя ближние и дальние проблемы Евразии. И самая главная среди них – это отношения с Россией как другим участником системы хартленда. Германии предстоит осознать жесткость мироустроительной дилеммы: либо она строит хартленд вместе с Россией, либо Россия будет его строить с Китаем в какой-то альтернативной форме. До распада СССР и объединения Германии последняя представляла геополитическую мощь при слабо выраженной геополитической воле. С реконструкцией Центральной Европы от геополитических дилемм уходить уже нельзя.

Наряду с континентальной идеей как чисто геополитической активизируется и европейская культурная идея. Американизм в его позднелиберальной форме проявляет враждебность культурной идее по разным основаниям. Во-первых, по причине своего экономикоцентризма и рыночного редукционизма: система рынка трактуется как самодостаточная, в своем развитии снимающая социальные и культурные проблемы. Во-вторых, культура находится на подозрении, поскольку по своим смыслам она враждебна духу коммерции и предпринимательства.

Поэтому весьма вероятно, что центральноевропейская альтернатива американизму со временем примет характер не только геополитического дистанцирования, но и культурного бунта.

Славянство в «европейском доме»

Отдельный вопрос – о роли славянства в Центральной Европе. С исчезновением Восточной Европы большинство славянских стран утратило свою специфическую культурную и геополитическую нишу. Система, созданная СССР после 1945 года, была неприемлемой по многим очевидным соображениям, но нельзя игнорировать тот факт, что в этническом и социокультурном отношении костяком этой системы был славянский элемент. Сегодня, уходя из скомпрометированной тоталитаризмом Восточной Европы в Центральную, славянские народы должны отдавать себе отчет в том, что их цивилизационный и культурный статус меняется. Если Восточная Европа была преимущественно системой славянской гегемонии, то Центральная – германской. Народы, входящие туда сейчас, ожидает статус маргиналов. Это уже сегодня почувствовали и поляки, и чехи, и словаки, не говоря уже о народах бывшей Югославии. В рамках «социалистического лагеря» поляки и чехи играли роль «референтной группы», а Варшава и Прага воспринимались евразийским населением, живущим за железным занавесом, как центры европеизма, как «наш собственный Париж». Уйдя на Запад, эти народы из культурных лидеров превращаются в славянских маргиналов романо-германской системы, а их столицы – в малопочитаемую европейскую провинцию.

Прагматически ориентированному мышлению может представляться, что этнокультурный статус народов – малозначащая величина по сравнению с экономическими приобретениями и приобщением к Риму современного мира – Западу. Но исторический опыт, в том числе и самый современный, показывает, что утрата высокого этнокультурного статуса для народа, меняющего геополитическую и цивилизационную нишу, – фактор серьезного риска. При крутых поворотах истории в первую очередь жертвуют маргиналами.

Можно ли уменьшить риск для славянских народов, ушедших в Центральную Европу? В долгосрочном плане смысл этого вопроса расшифровывается на языке теории обмена: что могут дать славяне Центральной Европе и что она, в свою очередь, может дать им. В условиях водораздела между Западной и Восточной Европой, углубленного биполярной структурой мира, Запад в целом и Западная Европа в частности определялись как романо-германский мир. Славянство явно недостаточно участвовало в формировании облика Западной Европы. С этим можно было примириться в условиях, когда у славянства была своя геополитическая ниша, свой «цивилизационный дом». Но с уходом в Центральную Европу перед славянством встает задача обжить новый дом, освоить его не на началах культурного капитулянства и эпигонства, а на партнерской, творческой, соучредительной основе.

Без нового автономного звена в лице Центральной Европы у славянства никаких шансов на это не останется – их уделом будет растворение и ассимиляция. Поэтому славянство кровно заинтересовано в становлении автономной, не растворенной в атлантизме Центральной Европы. Разумеется, при одном условии: если американская гегемония не будет заменена другой – германской. И здесь следует подчеркнуть: чем выше шансы на партнерство Германии и России как ведущих держав хартленда, тем более высоким и защищенным будет статус славянства в Центральной Европе.

Сегодня многие народы бывшей Восточной Европы, травмированные опытом тоталитаризма, стремятся дистанцироваться от России и даже вступить в НАТО, рассматривая этот шаг как гарантию от российской «непредсказуемости». Но, во-первых, непредсказуемость России резко возрастет, если ее вытолкнут из системы европейской безопасности и загонят в угол. Пример Германии, обделенной и обиженной Версалем, дает здесь достаточную пищу для размышлений; во-вторых, если Россия в самом деле окажется либо вконец ослабленной, либо, обескураженная бесцеремонностью европейцев, устремится на Восток, к Китаю, то над славянами Центральной Европы нависнет тень германской гегемонии. Разумеется, можно дискутировать, насколько германская гегемония предпочтительнее прежней, советской. Но все же наиболее бесспорным будет вывод о том, что лучше обойтись без всякой гегемонии, нейтрализовав ее системой «сдержек и противовесов». Сегодня в рамках большой европейской системы роль противовеса, кроме России, сыграть некому. Поэтому объективно, в плане долгосрочных интересов, западное славянство заинтересовано в сильной, авторитетной России, сохраняющей активное участие в европейских делах.

Остановимся теперь на вопросе о том, почему сама Европа заинтересована в активизации роли славянства в рамках центральноевропейской системы. Во-первых, потому, что без славянства центральноевропейская культурная альтернатива американизму по-настоящему не состоится. Если сравнить Германию до процесса американизации и после, то можно сделать вывод, что образ этой страны как одного из культурных лидеров Запада существенно померк. Экономикоцентризм, насаждаемый контролируемой США атлантической системой, существенно ослабляет культурную мотивацию народов и в целом занижает статус духовной культуры и роль культурного творчества. Когда-то, в первой половине XIX века, немецкая романтическая реакция на одномерность Просвещения способствовала сохранению культурного многообразия Запада и его творческого потенциала. Сегодня натиск экономикоцентризма и коммерциализации готовит своеобразную реакцию неоромантизма в культуре, если последняя в целом еще сохранила способность сопротивляться. Но источники этого неоромантизма, как нам кажется, уже высохли на Западе. Если новому культурному ренессансу в постатлантической Европе в самом деле суждено состояться, то весьма вероятно, что его центр сместится на Восток, к славянскому ареалу. Возможно, мы будем иметь своего рода встречное движение: политическая активность прежнего восточноевропейского ареала сместится на Запад, а культурная – на Восток, где еще сохранились очаги культурной самобытности.

Проблема культурного сдвига в целом упирается в проблему современного формационного сдвига. Иными словами, вопрос о статусе духовной культуры, о соотношении экономикоцентризма и культуроцентризма связан с вопросом о природе постиндустриального общества. Современная американизированная версия либерализма с экономическим уклоном заставляет думать, что законной альтернативы экономикоцентризму сегодня вообще быть не может, а любой вызов ему автоматически зачисляется в разряд ретроградного доэкономического традиционализма. Между тем во всех развитых странах успел заявить о себе так называемый постэкономический человек, структура потребностей и мотиваций которого заведомо выходит за рамки экономикоцентризма. Причем по всем основным критериям его нельзя причислить к маргинальной субкультуре. Постэкономическую систему ценностей демонстрируют люди, которые по уровню своего образования, профессиональной принадлежности, социокультурной активности, показателям урбанизации принадлежат к более высокому слою, чем воспеваемые либералами экономикоцентристы. Демонтировать эту культурную формацию и поддерживающую ее инфраструктуру – систему образования, культуры, науки – под предлогом их «нерентабельности» значит ликвидировать потенциал прорыва в постиндустриальное общество.