Виновата любовь - Цилия Лачева

Стамен проглатывает все это, как шершавый ком, кадык его прыгает. И говорит сухо: дескать, помогал отцу в кузнице, потом продавал садовые инструменты на базаре. С тех пор научился отличать людей разумных от неудачников, добряков от профессиональных мошенников. И осталось это умение до сего дня — поэтому так трудно подбирать людей в бригаду.

— Много даю и многого хочу в ответ. Народ разный, — добавляет он и задумывается.

— Расскажи немного о бригаде.

— Что?

— Тебе лучше знать…

Молодой человек обменивается взглядом со «свидетельницей», барабанит пальцами по суковатому столу. Недоволен. Еще того хуже — разочарован. Ему дают целых три колонки в газете, как и полагается для передовика стройки, а он едва сможет набрать три страницы, включая описание окружающего пейзажа.

Газетчик оглядывается — холмы, изрытые машинами, каменоломня, выжигающая глаза блеском слюды, деревья, обглоданные ветром. М-да, пейзаж.

— Скажи несколько слов о бригаде, бай Стамен. Что у тебя за люди, какой-нибудь случай, что-нибудь эдакое…

— Ничего особенного. Здесь как и везде. Люди женятся, рожают детей, потом умирают. Есть у нас и кладбище — вон оно, за теми вербами, а если есть кладбище, значит, неподалеку человек забил свой кол и уже не вытащит его из земли… А мои из бригады — люди энергичные, очень трудолюбивые. У меня работают три женщины…

— Женщины? — воскликнул молодой человек. — И как они справляются с железом?

— Одолевают.

— Почему бы им и не справиться с железом? — ехидно спрашивает женщина и снимает ноги со стула. — Мы космос покорили, а тут — железо! Дело в характере…

— Железо — старая-престарая матерь человеческая, — замечает Стамен.

И тонет в открывающемся перед ним просторе, уходит в себя, словно глухой, и всем своим существом впитывает тени, будто и они из железа и пыли, которая ложится толстыми неровными слоями. Она жаждет дождя, эта пыль, и легких дымков, окрашивающих в коричневое скалы и камни, сухую траву, истоптанную колесами машин и человеческими ногами. В котлованах — живая земля, бывшее пастбище, постройка, кривая дорожка, колючая ограда — все обманутые в своих надеждах, что будут пребывать на этом месте во веки веков. Под одним и тем же небом… Что за чудо? Самые непрочные вещи — тени, ветер, пыльные вихри, сломанное дерево и разрушенная овчарня — так прочно вошли в его жизнь, даже в сны его, точно он летит над разбитой землей и покосившейся крышей, над каким-то вечным землетрясением.

— Я все еще в начале, — пробормотал Стамен, и журналист жадно хватается за это признание.

— В каком начале?

— В начале стройки… Все равно, что в начале жизни.

— Дети у вас есть?

— Один, — отвечает Стамен неохотно.

— Мальчик?

— Девочка…

— А! — восклицает женщина. — Верно, и она будет работать на стройке, когда вырастет? Так уж заведено!..

— Не будет, — прерывает ее Стамен.

Женщина удивляется, подсказывает:

— Так уж заведено, правда?

— Она не будет работать на стройке, — твердит Стамен. — Она рисует.

— Сколько ей лет? — любезно спрашивает молодой человек.

Магнитофон пощелкивает — сердцебиение робота…

— Пятнадцать.

Человек вдруг оживился, заспешил, сказал, что еще немного походит по стройке, потом перекусит в ресторане. А сейчас — спасибо, если будет надо, найдут, отнимут у него еще несколько минут…

Стамен посмотрел на часы — целый час пролетел! — и кивнул обоим. Люди из другого мира, что с них возьмешь, и молодые вдобавок ко всему… И пошел в цех, к своей большой работе, к своей ответственности и заботам.

Столовая облицована оранжевой кожей, скатерти в белую и оранжевую клетку. Все легко, весело, как на летнем празднике. На десерт мороженое, тоже оранжевое.

Стамен выбирает стол возле окна, поправляет сбившуюся скатерть — пальцы онемели, он их не ощущает. Злится — жена замешкалась, выбирая, наконец пришла, на подносе у нее два супа, яичница в сковородках, мороженое. Стамен шарит по сторонам глазами, смотрит на часы. Жена, понимая его без слов, говорит как-то заносчиво:

— У нее — важная работа… Обедать будет с журналистами. В городе.

Стамен вытаращил глаза:

— Как — с журналистами?

— Так. Пригласили ее. По-человечески…

Стамен, махнув рукой, вскакивает. Выбегает через кухню. В машине еще есть бензин. Выжимая педаль газа, Стамен заворачивает в чистое поле — твердое, удобное для больших скоростей. Проглатывает четыре километра за несколько слепых минут.

Он входит в ресторан с черного хода. Закупщик, заметив его, приглашает:

— Заходи, бай Стамен, есть у нас пиво, экстра качество…

— Где журналисты?

Тот заговорщически кивает, показывая на гостиную. Стамен бесшумно подходит к занавеске, чуть-чуть отодвигает бархат, заглядывает одним глазом (глаз этот сверкает от страха и безумной тревоги).

Красный шелк по стенам, подсвечники, словно из фальшивого серебра. Настоящий притон… На столе — баранья нога, зажаренная до коричневого цвета. Вино из погреба в запотевшей бутылке. Тревожное око поглощает подробности. Незнакомая женщина с веснушчатым веселым лицом, засучив рукава, разрывает пальцами мясо. Нежное, сочное мясо… Маникюр у нее перламутровый, как хрящи в баранине. Журналист виден в профиль — довольный, руки так и ходят от полной тарелки к бутылке и обратно… Облизывает палец, точно у себя дома за столом. Женщина-фотограф ест деликатно, ножом и вилкой, как на банкете. Зефира сидит спиной к отцу. Маленькая головка с длинными прямыми русыми волосами — такими рисуют фей в ее детских книжках. Фея протягивает слабую руку, такую нежную, что, кажется, косточка просвечивает. Берет рюмку с вином… Стамен отодвигает занавес и выходит на сцену, освещенную свечками. Изумление, неприятный блеск в глазах журналиста. Незнакомка быстро проглатывает мясо, которое поднесла двумя пальцами ко рту. Вытирает салфеткой лицо — в ресторане жарко, лицо блестит от пота.

— О, бай Стамен! — журналист опомнился, голос у него веселый.

— Стамен Юруков, — раздраженно говорит тот и садится на свободный стул — как подкошенный. Рук он не чувствует. Но протягивает руку и берет рюмку Зефиры.

— Рано ей еще пить, — хрипит он, ни на кого не глядя.

Женщина улыбается — лицо ее будто создано для вечной улыбки. Говорит успокаивающе:

— Мы совсем немного — как причастились.

Взрослая, помнит причастие.

— Хорошая девочка, — добавила она. — И очень забавная…

Стамен поднимает голову, удивленный словами женщины — дома Зефира скрытная, невеселая. Все ей чего-то не хватает. Не смеется, как ребенок, довольный всем. Возможна ли такая двойственность? А почему же нет?.. Зефира молча смотрит в свою тарелку. Покорно опущенные веки, но нижней губы — ее вроде как бы нету. Свирепо выдвинут вперед подбородок.

Стамена охватывает страх, безосновательный, дикий: а вдруг она крикнет за этим столом чужим людям: «Он мне не отец! Он не имеет права приказывать, что мне делать!»

— Вот что, товарищ Юруков, — по-деловому начал журналист. — Мы пригласили вашу дочь для того, чтобы она рассказала нам, каким она видит своего героического отца… Читателям будет интересно. Удачное завершение очерка. Мы вышлем тебе пять экземпляров. Девочка — чудесная. Умеет мыслить. Молодец!

Стамен молчит. Зефира опустила светлые русалочьи глаза — стыдится отца? Готова обменять его на сердце этого зализанного красавца, одетого в белые брюки и пахнущего одеколоном, словно девица?..

Юруков протягивает свою лапу, искривленную преданностью железу, и накрывает тяжкой ладонью руку дочери. Робкие попытки их задержать, но не слишком настойчивые. Работа закончена — это животное, маг, объелось слов, брошенных Зефирой по-детски щедро… Женщина провожает их до двери и говорит, что она главный редактор отдела, очень довольна знакомством с отцом и с дочерью.

В машине они молчат.

И дома молчат. Зефира уходит в свою комнату, и там воцаряется враждебная тишина.

Фотография исчезнувшего инженера Христова обошла все приморские гостиницы и турбазы, хотя в это время года вряд ли какой-нибудь чудак предпринял бы прогулку к морю или туристское путешествие. Нет, Христов не появлялся нигде.

Следователь все время проводил на стройке. Его тренированный мозг запечатлевал лица, походки и спины, голоса и оттенки смеха — он даже с закрытыми глазами мог различать сотни людей. И строители привыкли к нему — участливо спрашивали, нет ли новостей о Христове. Все были, конечно, несколько напуганы тайной, окутавшей судьбу их ближнего, но на жизни стройки это, в общем, не отразилось. Протекала она открыто, у всех на виду: семейные, прибыв на строительство, после споров и раздоров селились в новых квартирах, холостые жили в общежитиях, теснясь в переполненных комнатах, как сельди в бочках. Случались и там ссоры, но их сменяли песни и звон гитар. Бывало, какой-нибудь парень приводил свою девушку или случайную знакомую из города, и тогда все остальные дружно покидали общежитие и, возвращаясь домой ночью, деликатно стучались в дверь — дескать, можно ли войти. А утром снова начиналась работа. Клименту Петрову стройка казалась живым организмом, напрягшим все жилы и мускулы, чтобы с тяжелым грузом вскарабкаться куда-то наверх. Движение это было неравномерно — иногда приостанавливалось, потом устремлялось скачками вперед, но никогда не поворачивало вспять, хотя, может, и возникали такие поползновения. Стройка играла свадьбы, хоронила стариков, которые приезжали к своим потомкам, чтобы умереть. Не слишком близко, но и не слишком далеко от нее появилось кладбище с крестами и деревянными пирамидками, цвели на снегу сухие цветы, щебетали птицы, которых словно поманили на могилы воспоминания об усопших.