Виновата любовь - Цилия Лачева

Как-то получила письмо от двоюродной сестры, которую успела позабыть. Та писала, что слышала, будто в тамошнюю тюрьму привезли человека из их села. Всплеснула руками, схватилась за голову, когда узнала, что это ее родственник. «Говорят, он много пережил, а человек разумный, может быть, ему и сократят срок заключения, это часто бывает. Я его буду навещать, потому что муж мой Стамен работает на стройке недалеко от города, он бригадир. Стройка большая, и не видно конца ни строительству, ни количеству строителей». Просидела с письмом на коленях до самой темноты. Ночью у нее созрело решение, и она поднялась до рассвета. С помощью соседей к десяти часам перенесла к автобусу большой чемодан, две корзины и дорожную сумку.

К обеду пересела в поезд, целых четыре часа молчала, глядя на поля, на дома с крутыми крышами. Они тянулись один за другим, облитые солнцем, проеденные тенями, но так уютно стоящие на свежем ветру, спокойные, свободные, недосягаемые.

Устроили ее в общежитии и поселили в комнату еще с двумя женщинами. Одну из них, очень молодую, звали Фани. Она получила первую зарплату и пришла с покупками из заводского магазина. Разложила их на кровати: кофточку, две комбинации, оранжевые брюки, широкие сверху и зауженные в коленях. Последняя мода… Тут же померила брюки, и было похоже, что она в первый раз надевает тряпки, подходящие ей по возрасту. Потом села на кровати, как была в комбинации, вытрясла содержимое сумки на одеяло. Тридцать два лева на полмесяца… на них она будет питаться, ездить в город и, если очень захочется, покупать билеты в кино и театр и разные девичьи мелочи, как всякий нормальный человек. Она рассказала, что родом из бедной семьи, есть еще два брата, которые зарабатывают себе на жизнь за границей.

— Где они? — переспросила Цанка.

Фани промямлила, что они в Триполи, и включила магнитофончик. Дорогая вещь, по размеру не больше, чем табакерка. А девушка была некрасивой, но с густыми волосами и белой кожей. Совсем была не похожа на людей, которые трудятся вовсю, а питаются кое-как: у нее были длинные белые пальцы.

Вторая женщина, Мария, оказалась постарше, чем Фани, тоже милая, тоже не проявляла особого любопытства. Приподнялась, поправила свою простыню. Подвернула одеяло и сказала рассеянно:

— Человек ко всему привыкает, запомни это.

Цанка притаилась под одеялом — и пошла обратно полями и лесами и быстро пришла к своему дому. Открыла дверь, вошла в холл, затемненный двойными занавесками. Осмотрела всю мебель. Медленно сошла по ступенькам — третья ступенька скрипнула. Постояла тихо около широкой супружеской кровати, которую они делили с мужем четверть века, кровать твердая и ровная, с двумя пуховыми подушками. Засыпала она поздно ночью, ноги гудели от беготни и хождения вверх-вниз, а около нее, горячий, словно печка, спал Тодор. Не шевелился, не дышал — ну как мертвый. Сон у него был глубокий, и он никогда не видел снов. Сад шелестел твердыми и широкими листьями, будто шел дождь среди ясной ночи. Она знала голоса всех своих вещей — как скрипит дверь да как хлопают кожи, висящие под навесом. Сладкие неясные шорохи в тихую ночь. Они навевали уверенность в долгой и безмятежной жизни…

Переживания о муже не давали ей теперь спать. Он — заключенный, она — затворница около него. Задремала и проснулась, обливаясь потом. Одеяло казалось тяжким, нагретые стены обдавали жаром голову. Наверху открыли кран, струя шумела долгие-долгие минуты. Хлопнула соседняя дверь, заговорил кто-то в полный голос. В коридоре протопал кто-то, как подкованный. Потом дом затих, замер в глубоком сне. Но время работало и для тех, кто находился вне дома. Цанка улавливала неспокойную жизнь за открытыми окнами: проехал поезд, громыхая вагонами, свисток разорвал тишину. Блуждал свет — бледное пятно от раскачивающегося запотевшего фонаря. Неподалеку шипела сварка, злой синий язычок, выскакивая, обжигал небо. Глухое бульканье, рычание в гигантском железном горле, из которого извергается огонь, дым и мутные облака, заряженные тайной силой… Она верила в жестокую и слепую случайность, называемую судьбой. Она ждала со сжавшимся сердцем болезни, катастрофы, убийства. Радио говорило о каплях человеческой крови, сироты бродили по многострадальной божьей земле. Никто не призывал к ответу убийц, которые уничтожали невинных женщин и детей, здоровых и веселых людей, не дав им дожить до мига своей смерти. Из мрака являлись эти убийцы и снова скрывались во мраке. Они-то не были в тюрьме. Их не истязали допросами. От них денег не требовали. Кем была, в сущности, умершая старуха? Что потеряло село с ее смертью? Цанка напрягала память, заставляя себя вспомнить ее. Но ничего, только фигура в тряпье да рассеянные, пустые глаза старухи. Вся она была жилистая, как старое дерево, обреченное век вековать. Один глоток ракии, злосчастный миг — и рука поворачивает руль, поворачивает совсем в иную жизнь, где сейчас они оба вырваны из теплого, уютного семейного гнезда, выброшены, как никому не нужные соломинки. Без вины виноватые… Цанка ворочалась, ища теплую спину мужа, одинокая, со скулящей душой и обостренным слухом. Что впереди? Кто подстерегает ее во мраке, чтобы ударить в спину?..

На другой день рано утром следователь Климент Петров встретился с прославленным бригадиром Стаменом Юруковым. Сели в маленькой комнате, словно прилепленной к огромному цеху, который то и дело озаряли вспышки расплавленного металла.

— Где вы были той ночью, товарищ Юруков? — спросил Климент. — Видели инженера Христова?

— Я проводил свою дочь Зефиру на эстрадный концерт. Молодая, понимаете, с ума сходит по такой музыке. Собирает фотографии этих певцов… Легко они хлеб свой зарабатывают, разве нет? Я дочку спрашиваю, почему она не купит себе новый альбом, почему не заполнит его фотографиями людей, прославивших свое имя тяжким трудом? Она отвечает: надо мной будут смеяться, как над чокнутой… Вот до чего довели мы молодое-то поколение.

— Вы видели инженера?

— Да. Кивнули друг другу в сутолоке… Весь народ на концерт повалил, все наши, да и чужие были, незнакомые.

— Может быть, вы заметили что-нибудь особенное?

— Что?

— Ну, скажем, какой-нибудь незнакомец разговаривал с инженером.

— Инженер — не девушка, чтобы я за ним следил, — рассмеялся Юруков. — Я за дочерью смотрел. Усадил на место — это был настоящий штурм! — послушал немного, но голова заболела от этой музыки, я и ушел.

— И куда пошли?

— Домой. Поужинали с женой, потом отправился Зефиру встречать. Было уже больше одиннадцати — нехорошо школьнице-то одной…

— Видели инженера еще раз?

— Нет. Я за свою дочь волновался.

— Скажите, не было ли у вас какого-то личного разговора? Не по работе.

Стамен Юруков нахмурился. Потом хлопнул ладонью по столу.

— Ну да!.. Совсем из головы вылетело. Месяца два назад… Пришел он как-то вечером — семи часов не было, — говорит, гулял вот, проходил мимо, у него нет здесь ни родных, ни друзей, и решил меня навестить. Чтобы, дескать, высказать свою боль. Я удивился — не слишком-то мы близки друг другу, на работе отношения тоже не очень хорошие, у обоих у нас характеры резкие, спорим часто. Мягкотелый человек не годится для работы с железом, суровый это материал, тяжело бьет по характеру, совсем как молот по наковальне… Но ничего, сказал я себе, главное — человечность. Жена моя обрадовалась, любит она людей. Мечет на стол все, что есть, я ракии налил, домашней колбасы нарезал. А гость сидит мрачный, и, когда мы чокнулись, рука у него задрожала. Мелко, едва заметно, однако задрожала. Я заметил: он часто, слишком часто и как-то тайком посматривает на нашу Зефиру. Сердце у меня заныло, не стерпел я. Маленькая еще у нас девочка, говорю. Он спросил, сколько же ей, я ответил: мол, в феврале пятнадцать исполнится. Он как будто даже вздрогнул, но промолчал… Между прочим, хочу сказать, вы не думайте о нем плохо, но была у него, бедняги, слабость к женскому полу. И они к нему липли — то одна, то другая. Походит с ним месяц, два, самое большее три — и до свидания. Не мое это дело, но, говорят, когда-то был у него ребенок, в молодости еще, так это или нет, не знаю. А вообще-то он щедр к девушкам, уходят они от него с тяжелыми чемоданами, не поминают дурным словом. С некоторыми он до сих пор дружит, они приходят иногда, поужинают с ним и уходят. Удивляюсь — невидный он, в общем, мужик, а женщины бегают за ним, оберегают, точно ребенка, прощают ему… Странные создания эти женщины.

— Ну и каким же был тот ваш разговор?

— Да таким вот и был…

За окнами просторной уютной кухни, запотевшими от тепла, угасало сиреневое вечернее небо, затихали улицы, освещенные неоновыми фонарями. Дом то и дело сотрясался, когда мимо проезжал автобус. Впрочем, это старое прочное жилище, скорее всего, просто отзывалось на безостановочное движение жизни за его стенами.