Первый рассказ - Геннадий Федорович Лазарев

— У тебя тут, Кузьмич, чахотку запросто заработать.

— Чахотку где угодно можно получить, если не беречься, — неохотно отозвался Туркин. — Я здесь десятый год, и ничего…

— То-то румяный, как девка под венцом.

— Хвораю. Грипп у меня, холера ему в бок…

— Какого же черта торчишь тут? Бюллетенил бы!

— Морока одна. Товар сдавать — хлопот не оберешься. День сдавать, день принимать. Для болезни времени не останется.

Остроухов сел на табурет, снял шапку. Растопыренными перепачканными варом пальцами отбросил со лба реденькую прядку.

— Слышал, что тебе нездоровится, — проговорил вкрадчиво, — Дай, думаю, зайду, проведаю друга. И лекарства захватил. — Хохотнул невесело и поставил на стол бутылку.

— Ну и лис, холера тебе в бок! — колюче поглядывая тусклыми глазами, устало сказал Туркин. — Что нездоровится мне, ты слышать не мог. Это раз. Что мы с тобой друзья — вопрос. Это два. А вот зачем водку принес — невдомек.

Лицо у Андрюшки сделалось серьезным и грустным.

— Всех козырей побил! Но деваться некуда! Выручай, Кузьмич! Хозяйка собирается половики ткать. А пряжи — нема! В магазинах ее, собаку, днем с огнем не сыщешь. Выручай, дорогой. Сам знаешь — бабы что репей. Сходи да сходи, говорит, к Семену Кузьмичу. Человек он уважительный. Да ее, пряжи-то, надо пустяк. Фунтов пять…

Остроухов говорил и не спускал глаз с серого, измученного лица кладовщика.

— Захар Яковлевич разрешит — хоть пуд бери. Только из бухгалтерии квитанцию принеси, что уплатил.

— Я, Кузьмич, и без тебя знаю, чем щи хлебают! К чему с каждой мелочью к начальству лезть? У начальства без нас забот полон рот.

Зябко кутаясь в полушубок, Туркин прошаркал в дальний угол амбара. Вернувшись, бросил на стол три мотка пряжи.

— Бери. Как бывшему фронтовику… Себе покупал, да отнести не успел. — Освобождая дорогу, сделал шаг в сторону. — А теперь улепетывай! И посудину забери! А не то, холера тебе в бок, об твой лоб разобью!

«И разобьет! Такому — раз плюнуть! Сыч натуральный!» — подумал Остроухов, с опаской поглядывая на большие крепкие руки и мохнатые с проседью брови Туркина. — Не обижайся, Кузьмич! Хоть стопарик по такому случаю! — сказал незнакомо, просяще. Не узнав своего голоса, выругался про себя: «До чего докатился! Изворачиваюсь, как самая последняя сволочь!»

— Уходи, Андрюша! Добром прошу! — обрезал Туркин и грозно подвигал бровями.

Андрюшка представил, как Туркин схватит его и поволочет на улицу. Но не таков был Андрюшка Остроухов, чтобы, считаться с такой мелочью, как собственные бока. С отчаянной веселостью выкрикнул:

— Не переживай, Кузьмич! Я человек положительный, и уйти так, за здорово живешь, не имею никакой возможности!

И не успел Туркин опомниться, как он схватил бутылку и ловко выбил пробку. Отмерив пальцем середину, крутанул бутылку так, что водка вспенилась, и опрокинул над алюминиевой кружкой.

— Донельзя же мне, холера тебе в бок! — Туркин хрястнул по столу кулаком. — Нельзя! Понимаешь? — проговорил тише и покосился на дверь.

Андрюшка — к двери. В три шага. Запер. И, устало, — назад.

Закусывали огурцом, который нашли в столе, и кильками, которые принес Остроухов. Говорили о погоде, о перевыполнении плана и обещанных руководством премиальных. За разговором Остроухов достал вторую бутылку. Туркин замахал руками, зашумел, стал грозиться вышвырнуть гостя. Но когда Андрюшка налил, со злостью выпил.

Он быстро пьянел. Глаза заблестели. А Андрюшка все подливал и подливал. Когда все было выпито, Туркин поймал его руку и с горечью заговорил:

— Эх, Андрюшка! Если бы не эта штука! — покосился на бутылку. — Знаешь, кем бы я был теперь? Я ведь в войну ротой командовал. Ро-той! Мне маршал Жуков лично орден вручал! А кто я теперь? Кто? А-а, молчишь! Боишься обидеть. А ты не бойся! Скажи, что Туркин, холера ему в бок, барахло! — Уронил голову на стол, вцепился в волосы желтыми скрюченными пальцами и затрясся в беззвучном плаче.

По мере того, как дыхание Туркина становилось тише и ровнее, у Андрюшки откуда-то изнутри, из-под сердца поднималась неуемная дрожь. Переборов себя, встал. Через заделанное решеткой оконце посмотрел во двор. Матово синел снег. Над крышей конторы торчал из трубы белесый столб дыма. Одно из окон было освещено. На занавеске вырисовывалась тень сторожа, деда Василия.

Андрюшка подумал, что, пока дед Василий топит печь и пьет чай, можно уйти. Еще не поздно. И ничего не случится. И все будет по-прежнему. Впрочем, нет… по-прежнему уже не будет. Завтра суббота. Завтра — последний срок. Санюрино слово — олово, сказал — сделал. Плакали заготовки. Десять пар. Подумать только! Это же десять выходных без гроша. А тут, рядышком, на стеллажах — руку протянуть! — уйма шкурок. На прошлой неделе целую машину привезли. И еще привезут. Через сто лет не хватятся. И отвечать будет некому. Да и не за что. Подумаешь — не хватает несчастной полдюжины.

Резко отодвинул засов. Засов надсадно заскрежетал. «Вот и все, — подумал. — Сейчас пойдем домой». Оглянулся. Туркин спал. Одна рука лежала на счетах, другая свисала к полу.

Стуча каблуками по цементному полу, Остроухов заметался вокруг стола.

— Дрыхнешь, собака?! Да?! — заговорил осипшим от волнения голосом. — А я как знаешь… Пьянь паршивая! Ну, дрыхни, дрыхни!

Юркнул к стеллажам. Потрогал куль. Внутри зашуршал хром. Развязал узел, вытянул две или три шкурки. Не удержался, скомкал одну: шкурка податливо превратилась в упругий комок, но тут же распрямилась, словно резина, и на ней не осталось ни одной морщинки. «Подходящая вещьт!» — отметил Андрюшка и затолкал шкурки в выбранный из кучи рогож бросовый мешок. Развязал второй куль, третий…

Он не оглядывался: знал, проснется Туркин — деваться некуда.

Мешок в охапку и — на улицу. Пробрался в угол двора, туда, где сваливали производственные отходы. Присыпал мешок мусором; попробовал, отодвигаются ли доски в заборе. Вытер рукавом с лица градом катившийся пот.

Вернулся в амбар. «Теперь хоть потоп!» — выдохнул с облегчением.

Выключив свет, лег на кучу обрезков и стал ждать, когда проснется Туркин.

* * *

В обеденный перерыв Трезвов, председатель месткома «Рембытартели», приколол к стене объявление:

«Сегодня состоится профсоюзное собрание. На повестке дня один серьезный вопрос. Явка членам профсоюза обязательна».

Рабочие только что вернулись из столовой. Среди них был и Остроухов. Ковыряя в зубах спичкой, он бездумно пробежал глазами по объявлению. Спросил:

— А о чем разговор будет? Слышь, Трезвов?

— Известно о чем:

О подметках и о взносах,

о покраске каблуков.

В заключенье полвопроса

об уборке верстаков.

Это продекламировал Сашка Золотов, рыжеватый парень лет семнадцати. Все звали его «стихоплетом» за то, что