Первый рассказ - Геннадий Федорович Лазарев

Заломило, заныло в том месте, где должна быть ступня, там, куда угодил осколок. «Всегда так, — подумал Андрюшка, — стоит понервничать — болит. Нету ее, а она, собака, болит!» Стало трудно идти. Вспомнилось отчего-то детство. Как добегал без передышки от дома до озера. Вспомнил, как последний раз шел в атаку. Не шел, а бежал, задыхаясь от ярости, и кричал во всю глотку «Ур-ра-а-а!» И пошло, и пошло… Будто во сне, поплыли белыми облаками воспоминания.

Не идет — летит жизнь. Давно ли в школе учился. В седьмом учитель хвалил. При матери. И коробку цветных карандашей подарил. А после седьмого отец отдал в сапожники. «Грамотой сыт не будешь, — сказал, — а сапожное ремесло — золотое дно». Ой как не хотелось Андрюшке сапожничать, да против воли отца разве пойдешь.

В двадцать — будто вчера! — женился. От родителей отделился. Сняли с женой полдома у одинокой старушки и зажили тихо, спокойно.

А потом война. Пришел домой калекой. Рад был до смерти, что жив остался. А посмотрел, что делается дома, — впору опять на фронт. Жена с дочкой — как белка в колесе. Высохла от забот, почернела. Все, что было в сундуке, променяла на картошку. Забор растащили соседи, сарай разобрали сами. На дрова.

Пошел работать в свою артель. И дома калымил напропалую. С мужиков, которые работали на заводе с «бронью», за ремонт обуви драл по три шкуры. Со злости. Сбылись слова отца: в кармане стало позванивать. До конца войны деньги загребал лопатой. Да и после за пару сапог можно было выменять в деревне мешок зерна. Шуткой, шуткой сколотил на дом.

В сущности, жили неплохо. Старшую дочь выучили на техника. Замуж выдали за хорошего человека. И внук растет, здоровый, горластый. Ребятишек полон дом. И все смышленые, ласковые. Чего еще надо? Но как вспомнит Андрюшка, что владел когда-то кучей денег, а теперь рад-радешенек трешнице, наплывет тоска — хоть в петлю полезай! Зашалят нервы, разболится нога — давай метать посуду к порогу. А жена забьется в угол, помалкивает. Научена — лучше помолчать, покуда муж душу отводит, чем потом с синяками ходить.

Много перебил Андрюшка посуды…

* * *

Санюра неторопливо шел вдоль ряда. Его интересовали костюмы из дорогой ткани. Санюра — закройщик. Из старья он сделает вещь — закачаешься. Через неделю обновленный, с иголочки костюм жена продаст на толкучке с барышом.

Сегодня ничего подходящего не было, и Санюра, досадуя, заспешил в столовую.

В столовой народу битком. Но Остроухов каким-то чудом раздобыл два места, и ему уже принесли и пиво, и закуску. Приглашая к столу, он потирал от удовольствия руки. Санюра забегал юрким взглядом по залу. Убедившись, что знакомых нет, сел, расстегнул пальто.

Санюра столовые презирал. Он любил тишину и комфорт. Но пойти с Остроуховым в ресторан не мог. Там его знают как человека солидного. Смешно, если он заявится туда с этим невзрачным человечишкой в дешевой грязно-серой рубашке. Он и в столовку пошел лишь затем, чтобы по пьяной лавочке вырвать у Остроухова долг.

Санюра не уважал Андрюшку за мелкомасштабность. И в работе, и в жизни. Терпел по привычке. Были они знакомы давно, частенько друг друга выручали. Он делал для Остроухова заготовки на туфли и сапожки, а тот продавал на толкучке или сдавал в комиссионные его вещи. Правда, за Андрюшкой нужен глаз да глаз. Однажды он загулял и пропил всю выручку. Санюра хотел набить ему морду, но раздумал, решив, что Андрюшка никуда не денется. Порывать с ним не было смысла. Мужик он пробивной, арапистый, а главное — умеет держать язык за зубами.

Сдув пену, Санюра отпил и шумно поставил кружку.

— Кислятина… — проворчал он и поморщился.

— Главное — местечком заручиться, сладенькое организуется. — Остроухов извлек из кармана бутылку «особой». Выковырнул вилкой пробку, налил по полстакану. — Будем здоровы, Саня!

Санюра зажал стакан в большой мясистой ладони, залпом выпил. Наколол маринованный гриб, но гриб сорвался, скользнул и упал ему на колени. «Нашел что заказать, чучело гороховое!» — подумал с неприязнью. Настроение испортилось. Чтобы насолить Остроухову, спросил в упор, с издевкой: — Может, с выручки долг вернешь?

Не поднимая головы от тарелки, Остроухов продолжал закусывать. Когда он жевал, его красные с мороза уши двигались. Это и смешило Санюру и раздражало.

— Чего молчишь?

— Погоди малость, Саня! — не разгибая спины и глядя снизу вверх, промямлил Андрюшка. — Деньги во-о как нужны! — провел ребром ладони по худой дряблой шее. — Зима, собака, прикатила! Видишь? Кольке, средненькому, в школу не в чем бегать. Пальтишко с матерью присмотрели. В центре, в угловом. Колька-то в пятый пошел. Задачки решает, шельмец, как орехи щелкает! Мы с матерью только диву даемся. Павлушка в седьмом… Похуже учится. Но то-о-же со-о-обража-а-ает! Коньки просит… Канады какие-то… Я говорю, учись как следует — будут коньки. А чего? Пускай катается, раз нам не пришлось. Верно? Подтянулся, шельмец, к концу четверти! Представляешь?! — Андрюшка засмеялся, громко, на весь зал.

— Не валяй дурака! — обрезал Санюра, и, как бы шутя, сильно ткнул Андрюшку в бок кулаком. В дверях он увидел знакомого клиента. «Не хватало, чтобы меня с этим чучелом за поллитровкой засекли!» — подумал и, наливая глаза злостью, сказал: — У меня твоих заготовок десять пар. Если до субботы долг не вернешь — в воскресенье толкаю…

Остроухов присмирел. Торопливо разлил остатки водки.

— Да ты что, Александр Акимыч! Ты меня без ножа… Погоди малость… Что-нибудь придумаю. — Схватил стакан, запрокинул голову и не выпил — выплеснул водку в нутро. Утерся ладонью. Кистями подцепил бедро и, придвинувшись к Санюре, сказал, будто вынес себе приговор: — Один положительный мужчина может достать хромовые шкурки…

Санюра обиженно отвернулся:

— Не завлекай тапочками…

— Не одну, — заторопился Андрюшка, — а, скажем, пяток… Польты будешь шить. И будем квиты… У тебя еще барыш будет.

— Где ты их возьмешь столько-то?

— А это уж, как говорится, не ваше собачье дело…

Санюра встал. С подковыркой сказал, скривив губы в недоброй усмешке:

— Язык у тебя… Ты хоть с друзьями-то будь поласковей…

Ушел.

Остроухов смотрел ему вслед до тех пор, пока тот не скрылся за дверью. «Мать честная! Как же теперь быть-то!» — подумал, роняя отрезвевшую голову на выброшенные поверх стола кулаки.

* * *

Незадолго до окончания смены Остроухов прибрал инструмент и, стараясь не попадаться на глаза бригадиру, вышел. Пересек наискось двор, потоптался в нерешительности около приземистого амбара. Потом махнул рукой и толкнул обитую железом дверь.

Кладовщик Туркин, пожилой мужчина с болезненным небритым лицом, кивнул и снова уткнулся в бумаги.