Алуим - Виталий Иконников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Он пел о реальных вещах. Жизнь такая была, — вступился Богдан за творчество Цоя. — В любом случае, каждый сам выбирал, что слушать.
— Ну конечно, СССР — страна свободных, — неуместно съязвил Ганс.
— Мои братья «Кино» и «Сектор» сутками крутили. Ещё до первых «ходок», — продолжал Санёк. — Под гитару у подъезда орали. Да кругом все их орали. Теперь мы тут сидим, орём. Такие же недовольные жизнью.
— Преемственность поколений, мать её так, — констатировал Ганс.
— У меня на этаже до сих пор «Цой» и «Хой» чёрной краской написано, — улыбнулся Артур.
— Легче винить других, чем признать себя неудачником, — Бодя продолжал отстаивать своё мнение.
Олег кивнул, соглашаясь с его словами. Он переводил взгляд то на Санька, то на Ганса, и сдержанно молчал.
— Не, ну а чё? — Санёк не унимался. — Даже если забыть про Цоя, всё равно большинство рокеров поют, что жизнь — дерьмо, и всё паршиво. «И не пройти нам этот путь в такой туман».
— Если на то пошло, вообще все только и делают, что скулят, — я не смог оставаться в стороне. — В шансоне плачут о тяжёлой доле зеков. Рэперы жалуются на барыг и маленькие дозы. Попса пускает сопли от неразделённой любви. И что? Люди любят страдать. Они не ищут решений проблемы. Они ищут тех, кому так же хреново, как им. И песни хотят соответствующие. А про «телик» вообще молчу.
— Выходит, нас со всех сторон пичкают красиво поданными историями о неудачах.
Я заметил, что пьяный Санёк строит свою речь лучше, чем трезвый.
— Как же сильно вы нажрались, — со снисходительной улыбкой произнёс Артур. — Если вы не слушаете позитивные песни, это не значит, что их нет.
— Парни, я даже не удивлюсь, если был реальный план по подавлению нации через систему образования, — вдруг выдал Ганс, перехватив у Санька эстафету по умозаключениям. Слова Богдана, Артура и мои он просто проигнорировал.
— Что ещё за план? — спросил я. Пьяная философия порой бывает очень занимательной.
«Ты глуп и ведом…»
«Заткнись».
«Ты глуп…»
«Заткнись, сказал!»
— Я насчёт женщин-учителей. Зарплаты у них низкие. Так? А какие нагрузки? Каждый день к тебе приходят сто оболтусов, и надо занять их внимание, терпеть выходки да ещё чему-то учить. А тут твои жалкие копейки ещё и задержали. Повесили дополнительные пары. Вася клей на стул подлил, испортив новую юбку. А у Маши и Пети шмотки дороже, чем у тебя. И так в течение всей жизни. Естественно, это бесит. Вот они и выплёскивают накопившуюся злость на учеников. Вспомните: в школе училки всегда кричат и наказывают, всегда чем-то недовольны. Вызывают родителей и давят, давят. То есть всеми способами гасят в тебе запал. Словно кому-то надо, чтобы ты был затюканным и покорным. Ну чему могут научить недовольные бабы?! И давление идёт именно на пацанов. А на девок и не надо орать — те всё равно «не прорвутся».
Санёк согласно покачал головой. И даже стиснул зубы, сдерживая эмоции.
— Это только твои воспоминания, — серьёзно сказал Олег Гансу. — Надо было учиться, а не клеем дышать в туалете и деньги воровать из учительской. Тогда никто и не орал бы. Такой ты всем нужный, что массовый заговор против тебя устроили.
Во взгляде Ганса мелькнула злость. На лице не дрогнул ни один мускул, но по глазам всё читалось. Олег медленно сжал кулак. В габаритах он поменьше, вот только мастера спорта по боксу такой пустяк испугать не может. Ганс, вальяжно развалившись на скамье, смотрел на Олега и тремя пальцами вертел крышку от пивной бутылки. Свинцовый кастет в правом кармане придавал ему уверенности. Я вдруг понял: это не первая подобная ситуация. Не припомню, чтобы они конфликтовали раньше. Видимо, что-то упустил.
— Пацаны, прекратите, — произнёс Богдан. — Ну, что вы, в самом деле? Хорошо же сидели.
— Покурить вам надо, успокоиться, — Вован полез в карман за свёртком.
Мог ли кто-нибудь знать, к чему приведёт эта вражда? Наверное, нет. В тот момент мы лишь поняли, что пора допивать пиво и расходиться. Решение проблем снова откладывалось на потом.
— Ладно, ещё пару песен — и по домам, — сказал Санёк и стал подбирать аккорды…
Я смотрюсь в зеркало. Засевший в печёнках двор погружается в сумерки. Давно привычные и измозолившие глаза соседи разбредаются по квартирам. Песочница пуста, качели пусты, лавочки у подъездов заплёваны шкурками от семечек и горькой слюной курильщиков. В сумерках разглядеть невозможно, но я знаю, что это так — многие годы наблюдений. Хорошо видны лишь бордюры, выкрашенные с приходом весны в белый цвет, и ограждения из приваренных друг к другу труб, выкрашенные под «зебру». Границы и запреты всегда хорошо видны. Их намеренно выделяют. Окно — и есть зеркало, из которого видно моё отражение. Поворачиваюсь лицом к комнате и тоже вижу отражение себя. Тот же диван у стены с не заправленной постелью, стол с компьютером, стоящий в углу, шкаф, два стула, гантели. Две полки с книгами. На одной — книги по астрономии, психологии и философии. На другой — об истории различных боевых искусств. Они уже несколько лет просто пылятся.
Я много лет смотрюсь в зеркало окна и отражаюсь во внутреннем убранстве комнаты. И там, и там меняется лишь оформление: скамейки, карусели, обои, ковры, заставка на мониторе компьютера… Но суть не меняется.
Помню январь, когда ко мне в гости впервые пришла Ира. Пройдя вслед за мной по прихожей, она остановилась на пороге комнаты и какое-то время с улыбкой смотрела в потолок. На нём, поверх обоев с множеством фосфорных звёздочек, светящихся в темноте, были наклеены картинки различных планет, вырезанные из старых журналов. Одни — с кольцами как у Сатурна, другие — яркой фиолетово-зелёной расцветки, третьи — с плеядой спутников. Над компьютерным столом «парила в невесомости» космическая станция «Мир», у окна — телескоп «Хаббл». В девятнадцать лет это выглядело по-детски, но я всё ещё не хотел расставаться с такой интересной частью своей жизни школьных времён. «Космическое» детство — очень захватывающая, пусть и воображаемая свобода.
Ира разглядывала потолок, а я разглядывал её. Тогда, в шестнадцать, без кукольной чёлки она казалась старше. Голубые глаза, распахнутые в моё «небо», свободная голубая кофта, через
