Не бойся тёмного сна - Александр Гордеев

class="p">сказать, уже в руках держим, вылавливаем из мирового

духовного эфира, помещаем в тело (как было с тобой),

заставляем жить, а что это такое не знаем. А любовь? А

прочие вечные страсти? Хотя, конечно, ты можешь освоить

и другую профессию. У нас есть программы, которые

помогут быстро освоить все, что хочешь.

«Да уж поздно мне осваивать-то», – чуть было не сказал

Нефедов. А ведь, и впрямь, по-новому надо было как-то на

все смотреть, по-новому. .

Через полчаса старший восстановитель собрался

уходить: Василий Семенович нуждался в отдыхе. Было

решено, что утром они наметят программу адаптации.

– Если тебе что-нибудь потребуется, то вызови меня, –

прощаясь, сказал Юрий Евдокимович. – Набери по своему

телефону… ну, скажем, шесть нолей. Я сейчас домой.

Нынешняя ночка, признаться, была у нас не легкой.

Сегодня Юрий Евдокимович уезжал с работы с таким

редким ощущением удовлетворения, какого не испытывал

давно. А еще он чувствовал усталость, ведь все это время

он ощущал на себе взоры миллиардов глаз людей

цивилизации, которые, следили сегодня за ним и

воскрешенным. Разговоры с человеком из такого дальнего

столетия по-настоящему разволновали Юрия

Евдокимовича. Как многое хотелось рассказать этому

человеку, для которого, казалось бы, любой

незначительный факт – уже событие. Как хотелось

рассказать именно ему, а не кому-то из своих друзей

многое из своей личной жизни, что тоже, наверняка,

потрясло бы Василия Семеновича. Но не мог же он

сегодня исповедоваться на всю цивилизацию.

Толик, его последний сын достался ему благодаря

неизмеримой жертве: его мать, последняя любимая

женщина Юрия Евдокимовича, которую звали Ирина,

умерла при родах. Такое случалось исключительно редко и

34

случалось, пожалуй, от излишнего успокоения, от

излишней веры во всемогущество медицины, когда срывы

случаются, кажется, в самом гарантированном месте. Ни

одну из своих женщин не любил Юрий Евдокимович так,

как Ирину и после ее смерти сделал глупость, рабом

которой был уже почти, что тридцать лет. Он изготовил

робота точно по облику своей женщины, вложив в ее

сознание все понятия, которыми, по его разумению,

обладала Ирина и, в конце концов, понял, что получил не

любимую женщину, а лишь свое представление о ней.

Сделав ее идеальной, он запутался в чувствах, не в силах

понять: любит ли он ее или уже ненавидит. Во всяком

случае, иллюзией, что рядом с ним находится существо,

которому можно довериться, он жил не долго. Самое же

мучительное и печальное состояло в том, что он

привязался к этому существу: женщина могла ласково

гладить его по голове, могла говорить с ним и даже

высказывать какие-то свои мысли, могла заказать ему ужин

и ужинать вместе с ним. У нее было сердце, в ее жилах

текла настоящая горячая, живая кровь. Однако у нее

отсутствовало самоосознание, у нее отсутствовал

уникальный человеческий код, и потому чему бы он ни

учил ее, как бы не приближал к себе, она оставалась вне

людей, вне человечества. Юрий Евдокимович понимал,

что когда-нибудь ему придется расстаться с ней, но он не

мог перенести той воображаемой картины: как приведет он

ее в лабораторию для распыления, как усадит в кресло и

попросит немого подождать. И она будет ждать, зная, что

сейчас ее не станет, она будет даже испытывать страх, но

не запротестует, понимая, что она не человек, а всего лишь

биологическая машина…

35

Если он решится на этот шаг, то никто его не осудит,

ведь это будет распыление предмета, а не человека.

Напротив, его друзья даже поприветствуют этот поступок,

видя, что наконец-то, справившись с собой, он выходит из

своего не самого лучшего способа скорби и памяти по

любимому человеку.

36

Тридцать лет назад Юрий Евдокимович жил рядом с

лабораторией, в которой работал, но потом вместе с тенью

любимой женщины вынужден был переселиться подальше,

чтобы не давать друзьям и коллегам лишнего повода к

сочувствию, чтобы Толик не видел своей ложной матери…

5. ТЕЛЕФОН

Войдя в квартиру, Нефедов, кажется лишь для того,

чтобы надежней отгородиться от сорок четвертого века, до

отказа вывинтил собачки обоих замков. Для начала стоило,

пусть хотя бы в беспорядочную кучу сгрести все свои

впечатления. Пытаясь сосредоточиться или принять какое-

то решение, он обычно не сидел, стискивая голову руками,

а брался за любые домашние дела, и на нитку привычных

дел легко нанизывались все рассыпающиеся мысли.

Василий Семенович прошел на кухню, а там сработал

инстинкт: захотелось выпить чая. Этому не помешал даже

недавний завтрак, потому что без этого традиционного

чаепития по приходу домой, он словно бы не чувствовал

себя дома.

Оставался вопрос: как возможно было за считанные

минуты восстановить его большую квартиру с такой

точностью, чтобы сейчас из этого крана могла политься

вода? Он начал осторожно откручивать кран, и кран

выстрелил вдруг воздушной пробкой, как бывает после

отключения воды для ремонта труб. Никогда не вздрагивал

Нефедов так от этого водяного выстрела. А в раковину уже

текла ржавая, застоявшаяся вода. Да, конечно же, никуда

он не переносился… Не возможно, чтобы там, в каком-то

сорок четвертом веке была ржавая вода… Кто же станет

там подавать воду по железным трубам? Переждав

ржавчину, Нефедов нацедил воду в тонкостенный стакан с

ободком и посмотрел сквозь нее на свет. Вода была

прозрачной, но Василий Семенович смотрел уже дальше,

37

на переливающиеся бусинки в небе города. Все тот же

причудливый город за окном… «Ну, и какую же воду вы

здесь пьете? – подумал Нефедов. – При ваших-то

чистейших помидорчиках и огурчиках не иначе, как

ключевую или колодезную». Он набрал в рот воды,

подержал и разочарованно выплюнул. Вода была с

хлоркой. Это была вода его времени. Так, где же он все-

таки сейчас?! Слоистость реальности его потрясала. В

каком веке было сейчас его сознание? Пожалуй, сознание

его разлетелось на два века, расщепленное бездной

тысячелетий, мера которой – недавний обморок.

Забыв про чайник и открытый кран, Нефедов подошел к

окну. На город, поглощая своим чревом леттрамы,

надвигалась темно-фиолетовая грозовая туча, от которой

на земле все меркло и настораживалось. Василий

Семенович распахнул форточку и в застоявшуюся кубышку

кухни волной вплеснулся такой воздух, каким он никогда

не дышал. Никогда в воздухе своего города не ощущал он

запахов смешанного леса вперемешку с ароматом

яблоневых и грушевых садов. От преддождевой, тенистой

прохлады этот живой воздух был освежающим и тяжелым,

как холодная вода. А еще его поразило банальнейшее,

базарное чириканье дерущихся воробьев. Василий

Семенович тут же закрутил