Похороны стрелы - Алексей Куксинский

– Я предпочитаю прогуляться, – сказал он. – Благодарю за беспокойство.

Цезария вернула своему лицу надменное выражение.

– Как невежливо врываться, – сказала она Гемме. – Вы были правы, здесь ужасный персонал.

Она гордо удалилась, шурша платьем и слегка оттолкнув не успевшую убраться с её пути девушку.

Выждав, пока за ней захлопнется дверь, Северин сказал:

– Теперь придётся проветривать, весь номер пропах её духами.

– Это лучше, чем твоя вонючая трубка, – ответила Гемма. – Тебе пора собираться. И можешь встать, я уже достаточно взрослая.

Северин продолжал сидеть на постели. Он был благодарен Гемме за спасение из цепких когтей и ласковых ладоней Цезарии, но привыкшего к аскетичной (в сексуальном плане) жизни Северина её посещение на некоторое время выбило из колеи.

– Спасибо, что спасла меня, – скупо улыбаясь, сказал он. – Ты права, мне уже пора собираться.

Гемма вышла, а он встал и отдёрнул портьеры. За окном мягкими кошачьими шагами приближался вечер. От деревьев на Театральной площади наползали длинные тени, сквер был полон праздно гуляющих горожан. Северин распахнул балконную дверь пошире, чтобы запах духов Цезарии выветрился быстрее.

Он переоделся в свой обычный сценический костюм – брюки, жилет и серый однобортный пиджак, который, как и табак для трубки, привёз из Лондона. Котелок и трость захватил в передней и осмотрел себя в зеркале. В этом наряде он больше походил на успешного молодого коммерсанта, чем на человека, который видит призраков и умеет с ними общаться.

На лестнице он не встретил ни одного человека, лишь портье за высокой модерновой стойкой на первом этаже сдержанно ему кивнул, желая удачи.

Для предстоящего выступления Северин снял не городской театр и не театр драмы на Погулянке, а небольшой театр «Лютня» на улице Мицкевича, аренда которого обходилась значительно дешевле. Поначалу он хотел устроить шоу в Летнем театре, но переменчивая весенняя погода могла устроить нежелательный сюрприз.

Ему предстояло пройти несколько кварталов и хотелось сделать это в тишине, поэтому он по памяти свернул с Большой улицы на узенькую Стеклянную и пошёл вверх, к зданию Университета. Сегодня сущности были спокойны и не беспокоили Северина, поэтому шёл он не спеша, стуча тростью по брусчатке и глядя по сторонам, как праздный гуляка. Срединная Литва лишь недавно стала частью Польши, и кое-где домовладельцы успели заменить вывески, но иногда на указателях, запрятанные в тени, как нелюбимые дети у мачехи, выглядывали «яти» и «еры». Ему нравился этот тихий старинный город, церкви, костёлы, дворцы и монастыри; польская, еврейская, белорусская речь на улицах напоминала местечко, в котором он вырос. Пешеходов было немного, и ничто не нарушало его сосредоточенности на будущем выступлении.

У Дворца Начальника Государства сменялся почётный караул. Площадь перед дворцом была пуста, Северин последний раз был тут перед самой войной, когда в сквере посередине стоял памятник Муравьёву, защищаемый кованой оградой. Теперь здесь было пусто, памятник исчез вместе с Империей, а новая власть ещё не успела установить свои монументы.

У костёла бонифратров Северин на некоторое время задержался, чтобы полюбоваться фреской над входом. Мадонна с младенцем грустно смотрела на него сверху, словно в чём-то осуждая. Он смело смотрел ей в глаза, ведь в том, что он родился с таким даром, не было его вины. Он много раз пытался не замечать очевидного, или сделать вид, что он такой же, как все, но его способности были сильнее самых заветных желаний.

Задумавшись, он вспомнил о времени, и взглянул на часы. До начала выступления оставалось всего полчаса, и он прибавил шагу. У здания Госбанка на тротуаре стояло несколько автомобилей, и Северин понадеялся, что это состоятельные горожане, число которых ежедневно уменьшала инфляция, решили посетить его выступление.

Он вошёл в театр через служебный вход, где директор, толстенький лысый человечек с сияющими, как маяк в ночи, золотыми зубами, нетерпеливо махал ему рукой. В коридоре пахло краской, тканью, деревом, тот своеобразный театральный запах, который сразу поднимал Северину настроение. В целях экономии длинный коридор был освещён двумя тусклыми лампочками, и директор, ухватив Северина за руку, почти наощупь повлёк его в гримёрку.

Там его уже ждали Гемма и Антон, как всегда, между ними чувствовалась напряжённость. Грубо захлопнув дверь перед носом директора, Северин присел на ветхий табурет, глядя на своё лицо в зеркале.

– Шляпу сними, – сказала Гемма.

– Не могу, в зале будут дамы.

– Ты похож в ней на спивающегося комика.

Он вздохнул и снял котелок, повесив на крючок возле зеркала. Видимо, уборная принадлежала приме, потому что на вешалке висело роскошное страусиное боа. Антон, как всегда, молча, прятался в тени. Северин посмотрел на своё отражение и не узнал глядящего на него из мутной глубины усталого молодого человека с грустными глазами. До начала оставались считанные минуты, но он продолжал сидеть, свесив опущенные кисти рук между коленей. В дверь громко постучали. «Пора!» – произнёс чей-то пропитый голос, и Северин послушно шагнул в полутёмный коридор. Под потолком он заметил первых сущностей, ещё зыбких и неявных, как марево над разогретым асфальтом. Привлечённые скоплением людей и его энергетикой, они собирались у выхода на сцену. По опыту Северин знал, что в зале их будет больше, чем людей, и ему может понадобиться помощь Геммы.

Так и есть. Взойдя на сцену, Северин зажмурился, ослеплённый ярким светом и ощущением большого количества человеческих аур. Ещё не заглядывая в зал, он несколько секунд постоял у кулис, стараясь привыкнуть к атмосфере и контрасту ярко освещённой сцены и полутёмного зала, а потом сделал несколько быстрых шагов в середину. Лёгкий шёпоток в зале стих, раздались аплодисменты. Северин отвесил лёгкий поклон невидимым зрителям, ожидая, пока они успокоятся. Этих секунд ему хватило, чтобы полностью овладеть собой. Пелена из неразличимых сущностей колыхалась под потолком, и Северин почувствовал, как его голова заполняется шумом голосов, мужских, женских, детских, словно он стоит не посреди затаившего дыхание небольшого зала, а посреди оживлённой площади в ярмарочный день. Требовались неимоверные усилия, чтобы вычленить из этого хора отдельные голоса. Он резко выбросил вперёд левую руку с растопыренными пальцами и сказал:

– Мальчик, лет восемь-девять, имя на «Я», говорит, чтобы продали его пони, Анеля не любит на нём кататься, боится высоты…

Где-то справа в первых рядах послышались всхлипы, тихий голос, становящийся всё громче: «Янчик! Янчик!», люди рядом зашумели. Северин продолжал:

– Мужчина, худой, высокий, в форме, жалеет, что дочка родилась без него, говорит, хорошо, что назвали в честь бабушки, лавку не продавайте, а Залману простите долг…

Он так и стоял с протянутой рукой, слова сыпались из него, как у страдающего глоссолалией,