Похороны стрелы - Алексей Куксинский

– кабинет отца, дубовый стол, шкафы с книгами в коленкоровых переплётах, над столом портрет человека с густыми усами. Эти розовые, слюнявые воспоминания – всё, что осталось у него от раннего детства. Когда повзрослел, оказалось, что родом он из зажиточной семьи. Небольшое, ещё дедовское, имение, утопавшее в зарослях черёмухи, первый на много вёрст в округе автомобиль, купленный отцом, ежегодные поездки на воды (мама была не очень крепка здоровьем), гувернантки, благодаря которым он раньше заговорил по-французски, чем на родном языке.

Не правда ли, вы много раз читали что-то подобное? Где старый мир до тошноты идеализирован, где маршируют розовощёкие упитанные крестьяне, в пояс кланяющиеся помещику, а он в ответ говорит им «бонжур!» и одаривает каждого пятиалтынным; где всё подчищено, протёрто и поблёскивает настоящим, а не сусальным золотом; где нет места голодным бунтам, стачкам, коррупции и сифилису.

Тем не менее, Ловенецкий родился именно в такой карикатурно-счастливой семье. Он много раз думал, а как бы всё выглядело, если бы не было войны, революции, что бы стало с ним и его семьёй? Он закрывал глаза, представлял, что жива мама, папа, Женя, что он продолжает служить в своём полку, а оружие достаёт только для того, чтобы почистить. Представлял обычную мирную жизнь, которую люди обычно не замечают и относятся к ней, как к чему-то само собой разумеющемуся, и, ослеплённые самомнением, самоуверенностью и гордыней, не замечают, на каких тонких подпорках и невидимых нитях зиждется весь многосложный механизм повседневного, мирного, обывательского существования. Ловенецкий закрывал глаза, напрягал разум, но представить это реальным и непротиворечивым не мог. Слишком много лет прошло с тех пор, слишком многое изменилось вокруг и внутри него самого. Говорят, за семь лет все клетки человеческого тела полностью меняются, и он верил в это, потому что, глядя из колодца памяти на себя десятилетней давности, Ловенецкий не верил, что мог быть таким. Чёрт с ним, с румянцем во всю щёку, трёх месяцев в окопах под Сморгонью хватило, чтобы румянец исчез навсегда, но глаза, глаза! Куда девалось это наивное, можно сказать восторженное выражение, да и цвет как будто поблёк. Хорошо, хоть руки-ноги целы, сколько его ровесников ковыляют сейчас на костылях или держат вилку в правой руке, потому что вместо левой – выструганный из ясеня протез, ведь сейчас фабричных немецких не достать. Да и весь целиком он ссутулился и выцвел, как фотография, долго лежавшая на солнце. Но нет смысла смотреть на себя теперешнего, тут нет ничего интересного. Компаративистика не приведёт в данном случае к положительным результатам, лучше просто вернуться на много лет назад.

Итак, маленький Ловенецкий безраздельно царствовал в семье до семи лет, пока не появилась Женя. Конечно, она не появилась ниоткуда, несколько месяцев мама ходила с большим животом, любовно его поглаживая и как бы прислушиваясь к происходящему внутри чародейству. Конечно, Ловенецкому сказали: будет у тебя братик или сестричка, но что значат слова для семилетнего эгоиста. Лето в деревне – что ещё может быть увлекательнее для познающего мир человеческого существа? Речка, лес, пруд, поля, деревенские дети, коровы, лошади, первая настоящая гроза с молниями и градом составляли его вселенную. Поэтому в один из дней, когда мама, и до этого частенько испытывавшая недомогание, осталась в своей комнате, он не обратил на это внимания, с деревенскими мальчишками сбежав на речку. Заигравшись, он сильно опоздал к обеду, и, предчувствуя наказание, стоял в передней, рассматривая висящие на стенах картины так, как будто сейчас впервые их увидел. К нему вышел улыбающийся отец с каким-то свёртком на руках, который он держал так, словно там было что-то очень хрупкое, вроде той китайской вазы, что маленький Ловенецкий разбил недели две назад.

– Посмотри, – говорит отец, – это твоя сестричка.

Отец присел. Возле лица Ловенецкого оказалось что-то сморщенное, торчащее из пелёнок, красное, напоминающее что угодно, только не человеческое лицо. Ловенецкий смотрел очень внимательно, отец ждал от него какой-то реакции, но мальчик не знал, что нужно говорить. Вдруг на этом красном клубне прорезалась тёмная щель, из которой исторглись резкие мяукающие звуки. Ловенецкий отшатнулся, а отец встал и быстро унёс свёрток вглубь дома. Нагоняя за опоздание так и не последовало, его покормили и оставили в покое.

Потребовалось очень много времени, чтобы привыкнуть к тому, что теперь он не может единолично привлекать внимание родителей, что у него появился очень опасный противник, в борьбе с которым он первое время будет терпеть болезненные поражения. Этот маленький, казавшийся Ловенецкому бесконечно уродливым, комочек притягивал всё внимание папы и мамы. Ладно мама, женщинам положено умиляться сюсюкать над любым существом, которому не исполнилось пяти лет, но даже и отец добродушно шевелил усами над колыбелькой, а по его обычно суровому и надменному лицу пробегала тень улыбки. Ловенецкий не понимал, что же в этом существе, умеющем только спать, есть и плакать такого замечательного для взрослых. Вот он, семилетний мальчик, умеет бегать и прыгать, может ножиком выстругать кораблик из куска коры и не боится мышей. Его сестрёнка просто спит в своей кроватке, но любой гость, попадающий в их дом, даже случайный, обязательно подвергался ритуалу её созерцания, с обязательными восторженными восклицаниями «ах, какой ангелочек!» или «у неё папин нос». Глупости, думал Ловенецкий, у папиного, довольно внушительных размеров носа не могло быть ничего общего с крохотной пуговкой с двумя дырочками на лице младенца.

На восьмой день её окрестили Евгенией. Ловенецкому это имя показалось странным, слишком взрослым, запинающимся на втором слоге. Теперь праздников в их семье прибавилось, ещё один день рождения и ещё одни именины. Именно праздники примирили Ловенецкого с существованием младшей сестры, потому что он любил, когда к ним в дом приходили гости, когда накрывался богатый стол, а ему позволяли идти спать позже обычного.

На один из таких дней рождения Ловенецкий получил в подарок от своего дяди атлас. Дядя Андрей, мамин брат, не делал разницы между днями рождения племянника и племянницы, подарки получали оба вне зависимости от того, чей день рождения праздновался. Спустя много лет Ловенецкий уже не мог вспомнить, чей же это был праздник, но навсегда запомнил увесистость и основательность завёрнутого в красивую бумагу свёртка, перевязанного зелёной лентой. Руки неуверенно теребили бумагу, пока мама не подала ему ножницы. Рядом стоял улыбающийся дядя Андрей и делал вид, что сам не знает, что же там завёрнуто.

– Открывай, открывай скорей! – Женечка подпрыгивала от нетерпения. Даже отец, подняв очки для чтения, смотрел с явным интересом.

Ловенецкий аккуратно развернул шелестящую, как крылья стрекозы,