Семирамида. Золотая чаша - Михаил Ишков

На этом следовало стоять твердо. Он с надеждой поглядывал на Ардиса — может, с него начнут? Скиф — человек дикий, приучен к боли. Он изложит все, как приказал Нинурта. Тогда ему останется только подтвердить сказанное скифом.

На том и успокоился, но ненадолго. Ночью, вместе с подступавшим холодом в сердце проникло ощущение цепкого неотвязного страха. Причину его отыскал в полдень, в самый зной, когда поддерживающий связь с Ардисом Набай внезапно, словно из-под земли, появился возле каравана. Увидев рядом с повозкой всадника в кожаном панцире и шлеме, напоминавшем воронку с загнутым вперед горлышком, охрана из вавилонян буквально оцепенела, подтверждая догадку евнуха, что не только он один страшится капкана, которым может обернуться Дамаск.

Ардис и Набай отъехали в сторонку, там, не обращая внимания на евнуха и пеших воинов, поговорили, затем диковатого вида юнец развернул коня и погнал его на восток, к ассирийской границе. Сарсехим, не в силах тронуться с места, долго глядел ему вслед.

Вот какая мысль незримым горбом висела за плечами, мешала радоваться счастливому избавлению от Нинурты, без конца ерзающей в повозке Шаммурамат и лакомиться припрятанным в обозе сирийским вином. Можно притерпеться к жаре, можно отрицать обвинения в трусости и измене, можно даже пожертвовать пупком — пусть немного поуродуют, но где укрыться от собравшихся в поход ассирийских разбойников, ведь в подлунном мире не было смертного, который бы не знал, что их главная цель — Дамаск!

Ассирийская армия — это жало судьбы! Их объятия — это объятия бога смерти Эрры! Их ручищи — это когтистые лапы самого страшного зверя, которого мир мертвых способен натравить на мир живых. У этого зверя множество лиц, и все они внушали нестерпимый ужас. Ему вспомнился запах протухших человеческих тел, столбы с нанизанными на них несчастными пленниками. Привиделись его родители, с которых живьем содрали кожу. Вспомнился он сам, униженный, страдающий от жуткой боли. Его, восьмилетнего, оскопили и бросили умирать на пороге сгоревшей хижины. Теперь каждую ночь, до самого Дамаска, он то и дело просыпался в холодном поту и все мыслил, мыслил — где спрятаться, в какую нору забиться, как вырваться из проклятой западни, чтобы только — о, боги!! — не оказаться под катком ассирийского нашествия.

Умиляла беспечность Гулы. Он и раньше, присматривая за любимой дочерью Закира, тайком посмеивался над ее пристрастием к собакам, куклам и нарядам, простодушной убежденностью в своем праве жить в праздном достатке и повелевать другими. Дурочка даже не догадывалась, что не долгим будет ее счастье — на следующий год ассирийцы двинутся в поход и только бог судьбы Набу{8} может сказать, где она окажется. Трудно назвать счастьем и ее будущее сожительство с Ахирой. Один из мелких писцов, сопровождавших сирийское посольство, признался Сарсехиму, что Ахира — проклятье царского рода. Наследнику всего двенадцать лет от роду, а веса в нем как во взрослом мужчине, и не потому, что он много ест, а потому что беспросветно глуп. Боги с рождения обделили его разумом, он до сих пор пускает слюни и не прочь пососать соску. Других наследников мужского пола у царя Бен-Хадада нет. Мальчики, конечно, рождались, но от наложниц и рабынь, а такого рода отпрыски никак не могли претендовать на царский трон. От Ахиры толку мало, ибо детородный орган у него размером с тутового червячка.

Этих откровений хватило, чтобы до остальных несчастий, преследующих семью Бен-Хадада, евнух додумался сам. Такого рода наказание, которому боги подвергли правителя Сирии, не могло быть случайным, и соседи Дамаска, зорко следившие за главой союза, противостоящего ассирийскому зверью, невольно задавались вопросом — не в дырявый ли сосуд они льют воду? Если Ахира годится в наследники также, как шакал в писцы, какой смысл впрягаться в одну арбу с Бен-Хададом? Возможно, еще не поздно договориться с Салманасаром о признании его превосходства и, уплатив дань, избежать погрома. Останавливало единственное, но, к сожалению, перевешивающее все противоположные доводы, соображение — дань, которую потребует ассириец, будет неподъемной. Раздень подданных до нижних туник, все равно может не хватить. Так что и добро потеряешь, и от нашествия не избавишься.

Весь дневной переход до предгорий Антиливана, где караван встретила почетная стража, присланная Бен-Хададом, скромная и по численности, и по знатности возглавлявшего ее вельможи, Сарсехим с нескрываемым презрением и злорадством поглядывал не беззаботную невесту. То-то в радость будет ей, когда пускающий слюни увалень навалится на нее, ухоженную, миленькую, отличавшуюся приятными на вид и обильными на ощупь телесами!

От мрачных размышлений евнуха отвлек Дамаск. Мельком отметив, что город оказался куда краше, чем о том рассказывали купцы и странники, он первым делом принялся изучать крепостные сооружения. Вид толстенных стен, в два кольца, обнимавших город, пробудил надежду. Человек, пусть и неопытный в военном деле, но сообразительный, он сразу отметил дальновидный расчет, которым руководствовались строители. Бастионы были возведены таким образом, что те немногие пологие места, куда можно было подтащить тараны, с трех сторон охватывались могучими башнями. Город секла полноводная Барада, которую ни перегородить, ни осушить, ни отвести не удастся, так что воды всегда будет достаточно. Даже беглого осмотра хватило, чтобы понять — Дамаск окажется крепким орешком даже для таких поднаторевших в штурме крепостей бандитов, какими считались ассирийцы.

Испытав заметное облегчение, Сарсехим уже с бóльшим вниманием приглядывался к городским строениям, храмам, дворцовой цитадели, до которой нападавшим тоже было непросто добраться.

Счастливо раскинувшись в прелестном, обильном зеленью оазисе, Дамаск благоухал бессчетными садами. Земля, подготовленная к севу, благодатно дышала, обещая обильные плоды. Люди оказались приветливы и простодушны. Прием во дворце развеял самые худшие ожидания.

Во внутреннем дворе, у входа, выводящего в дворцовый сад, их встретил сам Бен-Хадад. Он вышел к процессии с немногочисленной свитой. Дурачка Ахиры среди них не было — сопровождавший караван вельможа, оказавшийся каким-то мелким чего-то — смотрителем, рассказал, что после свадьбы молодых сразу отправят на север. Местность для кормления там скудная, зато крепость в горах неприступна. Эта подробность очень заинтересовала Сарсехима. Он полюбопытствовал насчет людей, сопровождавших принцессу. Сириец ответил — поговаривают, что вавилонян щедро наградят и скоро отпустят домой.

Так в кромешной тьме обнаружился проблеск. Может, укрыться в горной крепости? С другой стороны, Вавилон северные разбойники штурмовать не будут. Мардук-Закиршуми им и так пятки лижет, а на прежнем месте, среди своих, он уж как-нибудь вывернется. Утерю таблички свалит на Ардиса или на Шаммурамат. Может случиться, что «старшая в доме», Амти — бабá попытается излить на него злобу, но и с ней он сумеет договориться. Прежде она была без Сарсехима как без рук — никто не умел так ловко напакостить другим женщинам, как старший евнух, но главное, это беспрестанно хвалить Гулу, предрекать ей великое будущее. Надо постараться убедить мамашу, что Дамаск был потрясен ее приездом.

Понятно, с каким настроем он ждал появления на царском дворе доставленной им толстухи. Готовый для будущего восторженного отчета приписать Гуле самые невероятные достоинства, Сарсехим едва язык не проглотил, когда вавилонская царевна, ослепительно — нарядная, словно восставшая из пепла птица — феникс, выскользнула из грязной, с дранным пологом повозки и замерла в потоке солнечного света, пробивавшемся сквозь обильную листву, которой славился дворцовый сад правителей Дамаска.

Бен-Хадад удовлетворенно хмыкнул, и сопровождавшие его надменные сирийские вельможи сочли за лучшее поклониться такой изысканной красавице.

Гула, приветствуя царя, подняла руки до уровня груди и склонила голову.

Пришедший в себя Сарсехим отметил для отчета, что Бен-Хадад несомненно испытал потрясение при виде неземной красоты будущей невестки (нельзя же писать, что правитель хмыкнул). Мелкими шажками (будто по воздуху) принцесса приблизилась к царю. (Восхищенный) Бен-Хадад подал ей руку и повел во дворец.

Сказка складывалась самая увлекательная — ему было не в новинку описывать чудеса, которые то и дело случались с царственными особами. В Вавилоне зачитывались его писульками, в которых он отражал тот или иной праздник, церемонию или охоту, на которую выезжал непобедимый Мардук-Закиршуми. В будущем отчете будет много о богатствах Дамаска, о благоприятных знамениях, сопровождавших свадебный обряд, о храбрости сирийских мужчин и миловидности женщин, которым, однако, было далеко до царственной вавилонянки, чья прелестное личико и необычная прическа вызвала стоны у местных модниц. Молодежь Дамаска, глядя на округлые формы чужестранки, которые очень подчеркивала чуть затянутая в поясе парадная туника, страстно целовали собранные в горсть пальцы и при этом восхищенно причмокивали. В свою очередь местные богатеи качали головами и поджимали губы при виде крупных изумрудов, вставленных в золотую диадему, сверкавшую в волосах невесты. Примечая характерные детали, Сарсехим не удержался от вздоха — знал бы, какие сокровища везла с собой толстуха, он, возможно, выбрал бы другую дорогу, ведущую подальше от назревающей войны. Упрекнул себя за простоту — не рассчитал, доверился Шаммурамат, которую куда как скудно собирали в путь. Видно, Амти — баба заставила папашу расщедриться.