Обрученные грозой - Екатерина Юрьева

По сравнению с великосветскими скандалами, разводами, разъездами, внебрачными детьми и любовными связями, тот факт, что Ледяная Баронесса в Вильне удостоилась ухаживаний графа Палевского, был для обывателей событием любопытным, но ничуть не из ряда вон выходящим. Ее же отъезд из Вильны и вовсе не являлся предосудительным, как бы Мари и Алекса ни пытались его обставить. Если бы она покинула город вместе с Палевским — это было бы для света куда занимательнее. Но, учитывая, что он остался в Вильне, а она уехала одна, интерес общества к новой сплетне должен был быстро угаснуть.

Докки собрала письма и отправилась в библиотеку. В коротком ответе матери она сообщила, что ее отъезд из Вильны был запланирован и вызван делами в полоцком поместье, и что Алекса — вполне взрослая женщина, которая уже давно должна была научиться отвечать сама за себя, а не рассчитывать на ее помощь, тем более зная о надвигающейся войне. Для Мари также была составлена сухая записка, в которой выражалась формальная радость по поводу благополучного прибытия в Петербург. Зато в письме Ольге Докки насмешливо описала свое пребывание в Вильне в обществе родственниц и их нападки на нее из-за знакомства с Палевским.

«Один танец графа со мной вызвал настоящую бурю среди известных Вам дам, — писала Докки. — Увы, он не знал, что ему следовало уделять внимание не мне, а другим особам, имеющим на него свои виды. Чтобы пресечь его возможный интерес ко мне, был пущен слух, что Вольдемар является моим женихом (что господин Ламбург ни в коем разе не опровергал, хотя его предложение мной не было принято). Кроме того, пошли разговоры, что я ищу себе богатого мужа, чтобы прибрать к рукам еще одно состояние. Все это, по мнению сплетниц, должно было отвратить от меня графа Палевского, что вероятнее всего и произошло бы, не отправься я в Залужное, тем предоставив всей милой компании самой разбираться с генералом, который, судя по всему, так и не оправдал их надежд…»

Ольга, со свойственным ей чувством юмора, поймет и в должной мере оценит сарказм этого письма, и Докки позволила себе всласть поиронизировать над ситуацией, сложившейся вокруг нее в Вильне.

«Я бы тоже посмеялась, — мрачно призналась она себе, — не окажись я тогда в центре этих интриг и сплетен. Со стороны же все действительно выглядит довольно забавно. Да и мне, по прошествии времени, смешно вспоминать ту кутерьму с погоней за женихами, устроенную родственницами, и их завистливые на меня нападки».

В конце письма она, как в прошлый раз, сделала приписку, что ее предубеждения насчет графа рассеялись, и на самом деле он оказался куда приятнее и достойнее, нежели ей ранее представлялось.

«Впрочем, — писала Докки, — наше кратковременное знакомство не позволяет мне судить о нем более обстоятельно, особенно если учесть, что оно на том оборвалось и вряд ли будет когда-либо продолжено…»

Ей было нелегко высказывать на бумаге собственные опасения насчет возможного развития взаимоотношений с Палевским — она ужасно боялась, что их общение закончилось на той ночи по разным причинам, о самой страшной из которых — что с ним может произойти на войне — она старалась вообще не думать.

Передав приветы Думской и Катрин, Докки поневоле задумалась о последствиях, грозящих ей от пребывания мужа Катрин в корпусе Палевского. Кедрин наверняка узнает от офицеров, что граф почти целый день провел в обществе некоей баронессы (о том, что за этим днем последовала еще и ночь, и кто-то об этом если и не знал, но догадывался, она предпочитала не уточнять даже в мыслях), а затем поделится этим известием со своей женой. То же могли сделать и другие военные в письмах к родным и друзьям. Неминуемое распространение слухов было лишь вопросом времени. С другой стороны, Палевский мог — при желании на то — узнать ее адрес у Кедрина, который не раз бывал с женой в доме баронессы. Все это время Докки втайне мечтала и даже надеялась, что Палевский каким-то образом даст о себе знать, сокрушаясь, что не оставила ему адреса, который он, впрочем, и не спрашивал. И мысль о том, что, возможно, в городском доме, среди кучи записок и приглашений, поступивших за время ее отсутствия, лежит и весточка от Палевского, привела ее почти в исступление.

«Он наверняка считает, что я в Петербурге, — встрепенулась она, а я сижу здесь, мечтаю, извожусь от тоски и переживаний, что ничего не знаю о нем, хотя в Петербурге, возможно, находится письмо от него…»

Она чуть не застонала, поражаясь собственной недогадливости, и поспешно набросала записку дворецкому городского особняка, в которой просила переслать в Ненастное всю накопившуюся за время ее отсутствия почту, и так же поступать с новой корреспонденцией. Но в следующую минуту перед ее глазами вдруг возникла почти явственная картина, как из почтовой кареты по вине какого-нибудь нерадивого почтаря на ходу вываливается и падает в лужу на дороге пакет с пришедшими ей письмами, а лошади и экипажи вминают рассыпавшиеся письма в грязь…

«Поеду в Петербург, — решила Докки, но едва собралась отдать распоряжение об отъезде, как вспомнила, что в Ненастном должен состояться прием, и приглашения на него уже разосланы. — Несколько дней потерплю, а потом сразу уеду…»

Она разорвала в мелкие клочья записку к дворецкому, прочие письма запечатала и велела отвезти на почтовую станцию.

Оставшиеся до приема дни Докки занималась исключительно вычислениями, за какое время письма из армии могут дойти до Петербурга. По округе тем временем стали ходить весьма тревожные слухи о наступлении французов на север.

— Занят Полоцк, и они идут к Себежу, — сообщил как-то Докки вездесущий Афанасьич.

— Себеж далеко от нас, — Докки подошла к карте Витебской губернии, разложенной на столе.

— Вильна тоже была далеко от Залужного, а потом чуть не попали к нехристям в лапы, — заметил слуга. — Воля ваша, барыня, но думаю, пора нам отсюда в Петербург перебираться подобру-поздорову.

— Поедем после приема, — ответила она, сама находясь в нетерпеливом желании уехать в город, где в прихожей ее дома на круглом ореховом столике лежит серебряный поднос, куда швейцар складывает полученную почту.

— Все лучше с людьми, — тем временем размышлял Афанасьич. — Что тут, в глуши? В глуши хорошо, ежели спокойно. А когда не ровен час французы? Одно беспокойство, скажу я вам. Надобно велеть слугам паковать ценные вещи и готовиться к отъезду.

Докки склонна была с ним согласиться. Ведь не выберись они тогда из Залужного, задержись — даже не на день, на несколько часов, — все могло сложиться по-другому. Тот край уж под французами, и неизвестно было, когда его освободят, потому что русская армия продолжала отступать в глубь страны. Но теперь ее не столько заботило разорение поместья, сколько письма на ореховом столике в Петербурге, как и желание увидеть в столице знакомых, которые всегда были в курсе самых последних известий и от которых она в любой момент могла узнать новости с полей сражений.