Бернард Шоу - Хескет Пирсон

Но на такие чудеса в медицине надежда была плоха. И Шоу не покидала мысль отыскать врача, знавшего последнее слово в лечении головной боли.

Когда после очередного приступа его познакомили с Нансеном, Шоу огорошил знаменитого полярного исследователя вопросом: не случалось ли тому обнаружить где-нибудь лекарство от головной боли?

— Нет, — отвечал удивленный Нансен.

— А вы пытались его отыскать?

— Нет.

— Это мне нравится! — воскликнул Шоу. — Вы потратили жизнь на то, чтобы открыть Северный полюс, который каждому из нас так же необходим, как хвост, и вам даже не пришло в голову открыть лекарство от головной боли, о котором весь мир мечтает, как о манне небесной.

Шоу знал фальстафовское искусство извлекать пользу даже из болезни — во время своих приступов он изучал «докторское племя»: «У меня была слабость к непризнанным методам лечения. Как только я узнавал про что-нибудь «самое последнее», я тотчас же выставлял свою кандидатуру в качестве подопытного кролика. Моя известность делала из меня интересного пациента, но медицинского интереса мой случай не представлял. Что у меня? Изредка головная боль, а Харли-стрит[116] и перед насморком пасует. Вылечить здорового человека — этим едва ли сможет гордиться врач, будь он ортодокс или трижды новатор. Но если мне и не с чем было поздравлять врачей, упрекать мне их тоже не за что. Я собрал из первых рук столько сведений, сколько мне никто и никогда бы иначе не сообщил».

Да, в «Дилемме врача» Шоу действительно смог осветить никому не известные стороны деятельности ведущих терапевтов и хирургов своего времени. Пьеса получилась благодаря этому очень смешной.

Художник Дюбеда — портрет собирательный. Жена художника Дженифер у Шоу не получилась, и мы знаем от самого драматурга, почему. Он писал Лилле Мак-карта: «Мне, к сожалению, приходится уведомить Вас о том, что жена художника воплощает собой тип женщин, который я ненавижу, и Вам предстоит превзойти самое себя, чтобы сделать этот образ привлекательным».

Пьеса была поставлена (с Баркером — Дюбеда) 20 ноября 1906 года, вызвав нарекания критиков, которые увидели в ней сатиру на медицину как таковую. Критики обвиняли Шоу и в дурном вкусе, — ибо он заставил своего художника умереть с таким богохульством на устах: «Верую в Микеланджело, Веласкеса и Рембрандта». Шоу сослался на то, что это плагиат из новеллы Вагнера «Смерть музыканта в Париже», где предсмертный монолог героя начинается словами: «Верую в бога, Моцарта и Бетховена».

Критики как ни в чем не бывало спрятались за свое незнание новелл Вагнера. Кое-кто попытался выйти из положения, сказав, что у вагнеровского персонажа хватило совести упомянуть бога. «У него — хватило, — подтвердил Шоу. — Но Дюбеда в бога не верит, вот в чем загвоздка!» И, конечно, Арчеру не понравилось, что Шоу не смог взглянуть «прямо в лицо» смерти. С этим Шоу согласился.

Пьеса шла свои полтора месяца с большим успехом.

Так как к Шоу теперь уже все относились как к верной доходной статье, антрепренеры (для которых жизнь это коммерция и которые тем не менее — народ настолько некоммерческий, что не интересуются теми пьесами, которые не похожи на другие, знакомые) осаждали драматурга мольбами о новых произведениях. Одному из них, Сирилу Моду, Шоу объяснил, что едва ли от него можно ожидать большего, чем регулярное обогащение репертуара Придворного театра. «Эта медицинская пьеса — для меня почти подвиг. Прошлым летом у меня ни в голове, ни на бумаге не было еще ни строчки. Когда я смогу сесть за новую пьесу, Придворный театр уже будет изнывать по репетициям. Эта система полуторамесячного проката пьесы несомненно удобна в финансовом отношении: пьесы за такой срок не умирают, а дело не прогорает. Но это черт знает что с другой точки зрения. Я ежегодно месяцами репетирую, а мне нужно пьесы писать…».

В конце июня 1907 года Ведренн и Баркер, утомленные вечным риском (а Баркер, кроме того, — нескончаемой тяжелой работой), пришли к выводу, что Придворный театр ни своими размерами, ни своим местоположением не был способен собрать столько публики (и столько денег), сколько нужно. К концу года они перебрались в «Савой» с репертуаром из пьес Шоу и, кроме того, поставили в 1908 году в «Хэймаркете» его новую пьесу «Вступающие в брак». Одновременно на них лежала забота о постановке еще в одном театре пьесы Лоренса Хаусмена.

Рента за три помещения в Вест-Энде сломала хребет предприятию, взявшему на себя слишком много. «Ведренн потерял в игре все, кроме репутации, — говорил мне Шоу. — Баркеру пришлось нести одежду в ломбард. Я освободился почти ото всей дани, собранной с посетителей Придворного театра. Так что довольны были одни только кредиторы».

Честь все же была спасена. Этим завершилась большая глава нашей театральной истории.

Если бы это зависело от критиков, завершившаяся глава не была бы даже начата. Шоу смотрел на дело так: «Сначала Придворный театр поставил «Другой остров Джона Булля». Критики отвергли его с порога, сказав, что это не пьеса и что актерам довелось испробовать свои силы в ненаписанных ролях. Потом появились «Человек и сверхчеловек». Пьесу назвали скучной и пресной по сравнению с ее предшественницей. Стоило появиться «Майору Барбаре», как критика проворно заобожала «Человека и сверхчеловека». Но и «Майору Барбаре» воздали должное, когда «Дилемму врача» отвергли за дурной вкус и мелкотравчатое зубоскальство. И тогда мне пришлось схватиться за первую же возможность и выступить на обеде, где присутствовали почти все театральные критики. Я сказал: разрешите мне внести одно предложение. Я не могу предположить, что пресса перестанет меня хлестать. Я и не прошу об этом. Вам ведь так приятно сказать, что пьеса вовсе и не пьеса или что герои вовсе и не люди. Безбожно было бы лишать вас такого удовольствия! Но ради блага театра, ради Ведренна и Баркера — я уж не говорю об актерах — обращаюсь к вам с нижайшей просьбой поменять порядок, в каком следуют ваша хула и ваша ласка. Вместо того чтобы называть мою последнюю пьесу вздором, а предыдущую — шедевром, не лучше ли оценить блеск именно последней пьесы в сравнении с тем мерзким месивом, которое я имел наглость предложить публике в прошлый раз? Это вас удовлетворит и нам поможет. Короче говоря, пожалуйста, не забрасывайте нас камнями, пока мы барахтаемся в воде, и не опоясывайте нас спасательными поясами на суше!»

Когда я спросил Шоу, подействовала ли его речь на критиков, он ответил: «Подействовала, но не совсем так, как я предполагал. Когда, покинув Придворный театр, Ведренн и Баркер обосновались в «Савое» с «Цезарем и Клеопатрой», «Учеником дьявола» и «Оружием и человеком», пресса обошлась со всеми моими пьесами, вместе взятыми, как если бы это были опереточные либретто. О прежнем блеске бывшего драматурга Придворного театра на этот раз не было сказано ни слова… Но что болеть о критиках?! Горбатого могила исправит. Пусть почиют себе в забытых всеми подшивках…»