Центр - Александр Морозов

А между тем тон по отношению к ним был уже взят вполне определенный. И на разных своих взвихренных маршрутах они то и дело стали натыкаться на этот определившийся тон и определенное отношение.

Статья в журнале «Юность» об экспедициях Клюева и записанных им песнях просто-напросто не появилась. В районной библиотеке, где собирался литературный кружок, сменился заведующий. Как и почему — ни до кого толком не дошло. Карданову сообщил только Саша Петропавловский, что прежний заведующий, увлекающийся литературой и некоторыми вопросами педагогики, такими, например, как восприятие детьми поэзии, почти молодой человек лет тридцати, устроился литсекретарем к одному известному детскому писателю и даже переехал жить к нему на дачу в Переделкино, где надеялся наладить ту же работу, что велась Сашей в его библиотеке. А новый, который оказался старым, заслуженным работником системы просвещения, ни в какие договоренности с Петропавловским входить не собирался. Таким, внешне простым, а в общем-то часто встречающимся в жизни манером и получилось, что собираться кружку стало негде.

С самим Кардановым и готовящейся постановкой пьесы Чапека обошлись несколько тоньше. Сотрудники Литературного музея приватным образом сочувствовали Карданову и в порыве откровенности сообщали ему, что считают разгромную статью за тяжелый бред сивой кобылы. И однако ж нашлась у них ставка, точнее полставки, на которую был приглашен шустрый, с носом под спелую сливу и вообще обитый жизнью, как дерматином, режиссер. Откуда он и какими творческими заслугами увенчан — не уточнялось, а имя его никому ничего не говорило. Но то, что был он из племени режиссеров, в этом вроде бы сомневаться не приходилось. По тому, как зашустрил он со страшной силой, привел с собой с десяток неведомо откуда взявшихся не то любителей, не то актеров не у дел, перешерстил состав труппы, роль Маршала он поначалу сильно урезал, а потом и намекнул Карданову, что эта роль у него не получается. Вернее, получается, но слишком сильно, а этого не нужно — не те акценты, ну и так далее. Когда же Виктор предложил ему прослушать готовые куски из «Владимира Маяковского», он никак не мог взять в толк, о чем идет речь, и и вообще, как это возможно, чтобы и автор был Владимир Маяковский, и трагедия его называлась точно так же? Всерьез уверял, что Щусев с Кардановым крупно чего-то напутали. Когда же принесли ему первый том из Полного собрания сочинений и показали текст, то он и вовсе обескуражил, отечески этак подрезюмировал, явно закрывая тему: «Ну, знаете ли, это все несерьезно».

А если говорить серьезно, то очень быстро ребята увидели, что все делается помимо них, и не сегодня-завтра им и вообще могут предложить не беспокоиться. И чего им уже было беспокоиться? Все это уже стало не их делом, не их руками вращающимся. И когда один и второй, а там третий и четвертый перестали появляться на репетициях, что мог сказать им Витя? Щусев же, тот и вовсе почти и не заметил, как истлела на корню их театральная затея, ибо заключал он сам в себе свой собственный театр одного актера.

От Щусева и его стихов вообще протянулась некоторая цепочка в кардановской биографии.

В доме на Садово-Кудринской, почти посередине между гостиницей «Пекин» и Планетарием, в библиотеке имени Николая Островского проходило обсуждение молодежных повестей маститого прозаика Ледогорова. Ледогоров, воистину как величавый айсберг, покойно возвышался в президиуме, покойно слушая вступительное слово заведующей библиотеки, а затем насквозь юное чириканье насквозь запрограммированных девиц, видимо, из общественного актива библиотеки, судя по доверительно покровительственной интонации, с которой объявляла их заведующая, — а сейчас выступит Вера такая-то, или — теперь послушаем Наденьку этакую. Девицы одна за другой бодро продекламировали, что молодежи очень нужны повести Ледогорова, что они сильно помогают в выборе правильного жизненного пути, что образ лесоруба Коли замечателен, а бригадира сплавщиков Угрюмова — отвратителен, ну и так далее. Обсуждение плавно катилось по накатанной колее «мероприятия», и Ледогоров вальяжно откидывался на стуле, вполоборота поглядывая на небольшой — рядов на десять — зальчик и на сидящих в нем как на вполне освоенную территорию, то вдруг задумывался, как бы зачарованный очередным чириканием, то вдруг порывно наклонялся к сидящему рядом с ним в президиуме еще более маститому, чем он, можно даже сказать, широко известному поэту-песеннику, пришедшему на обсуждение Ледогорова, видимо, на правах его хорошего приятеля.

Ребята на это обсуждение, собственно, и попали именно с подачи этого поэта. Недели две назад они зашли на одно похожее мероприятие в Центральную городскую библиотеку имени Некрасова, там выступали несколько поэтов и даже один из той восходящей обоймы, которую имел в виду их лидер в знаменитых строках: «Нас мало, нас, может быть, четверо, и все-таки нас большинство». В кулуарах подошли Карданов и Петропавловский к маститому поэту-песеннику — почему именно к нему? Да просто потому, что оказался рядом, а тех, из молодежной обоймы, как ветром сдуло, и обратились к нему с пламенными упреками по поводу последнего сборника «День поэзии». Развернули громадного формата фолиант и показали и одно, и другое, и третье абсолютно беспомощные и невыразительные стихотворения. И потребовали у песенника как у старшего товарища, как у непосредственно причастного — его фамилия значилась в составе редколлегии сборника — и потому разделявшего ответственность, ответа и разъяснений: как могло получиться, что такое стихоплетство проникло в сборник и могло быть напечатано? Тогда они вполне искренне считали печатание слабых стихов явлением не массовидным и обыденным, а чем-то экстраординарным, чуть ли не потрясением основ, событием, которое требовало немедленного отпора, принципиальной оценки и опровержения. «Как ты теперь сможешь своим в кружке толковать о каких-то тонкостях стихосложения, — говорил, например, Витя Саше Петропавловскому, — когда они могут прочесть такое? Какие тут аллитерации или диссонансы, когда просто шлеп-шлеп — и «танки наши быстры»? Они, конечно, пребывали тогда в поре, когда им были внове «все впечатленья бытия», чем и объяснялась мгновенная реакция и готовность ставить вопросы ребром. И поэт-песенник, надо сказать, уловил это их состояние, поддался на взволнованность тона, и хотя по существу вопроса отделался отговорками типа: «Ну да, это, конечно, слабовато, но, знаете, при том количестве рукописей, которое пришлось нам в редколлегии просматривать, ну, проскочило, конечно, и несколько слабеньких…» Но все-таки пошел на контакт, порасспросил, не пишут ли они сами и тому подобное.

— Да вот, кстати, не хотите ли прийти на обсуждение повестей Ледогорова? — указал он ребятам на стоящего рядом с ним импозантного мужчину. Ребята пообещали прочесть сборник повестей и выступить на обсуждении, причем тут же и предупредили, что выскажут свое мнение начистоту.

— Непременно, непременно, — пророкотал поэт, похлопывая друга-прозаика по плечу, — вы ему спуска не давайте, да ему и интересно мнение молодежи.

Ну вот они спуску и не дали. Они ведь всё тогда принимали один к одному. После девиц из актива выступил сначала Карданов и обратил внимание аудитории на слабость стиля обсуждаемых повестей, на слабо или вовсе нехудожественный язык, состоящий почти сплошь из штампов. Заявил он об этом ершистым, даже и с налетом сенсационности тоном, однако вслед за тем вполне уже деловито взял книгу, да и стал перечислять буквально десятки примеров этой самой штампованности. А вслед за ним вышел из заднего ряда Петропавловский и тоже вполне элементарно показал, что лесоруб Коля вовсе даже не наследник, как тут утверждалось, славного Павки Корчагина, а паренек вполне серый, если не сказать примитивный, и, что чрезвычайно ясно, эта его примитивность видна из его незамысловатых отношений с поварихой бригады Варварой.

Ледогоров пыхтел и крякал, вращая даже глазами в сторону песенного друга, вот, мол, наприглашал, вот теперь и хлебай. Впрочем, хлебать-то приходилось именно ему, Ледогорову. А что ему еще оставалось делать? В данной конкретной обстановке — ничего.

Но через месяц последовал ответный удар.

Позиция сложилась вполне симметричная, правда, с переменой цветов. Состоялось чтение Щусева, и притом не на открытой площадке, а в Доме политпросвета, недалеко от площади Пушкина. Вечер пробил, как всегда, Карданов, и удалось ему заполучить это помещение потому, что Дом находился рядом с Театром имени Ленинского комсомола, а при театре действовала творческая мастерская с некоторым театральным и общехудожественным уклоном, и вот эта студия и проводила иногда свои занятия по договоренности в свободных помещениях.

Формально Виктор в состав студии не входил, но ее руководство — молодые все ребята — числило его среди отцов-основателей и с энтузиазмом, на котором все ведь тогда у них и держалось, приняло его идею об организации вечера Щусева.