Новый Мир ( № 9 2013) - Новый Мир Новый Мир

Дневник Сонтаг — книга трудная, прежде всего для самого автора. «Всю жизнь, с юности до старости, — пишет в предисловии Рифф, — она, похоже, вела одну и ту же битву — с внешним миром и с собой». То была битва за предельную честность и отчетливость видения всего переживаемого. Дневник для нее был средством «самосозидания», того, чтобы «очертить свои пределы». С юных лет до зрелости записи пронизывает пристальность рефлексии — «испытание каждой мысли, и слова, и поступка…» — и готовность сказать «нет» всему внешнему, что претендует подчинить человека себе. Даже если это любовь — страстная любовная зависимость от человека, сказать «нет» которой — и которому — мучительно трудно. В этом, разумеется, есть нечто утопическое. Но люди с темпераментом Сонтаг смиренными реалистами не бывают. o:p/

Три — синонимичные друг другу, сливающиеся друг с другом — принципа персональной утопии Сонтаг: свобода — полнота чувств — максимум осознания. Достижение и сохранение — одновременно — свободы и полноты внутреннего контроля и порядка [10] . Выбор этих принципов ни в коей мере не умозрителен — о движущих ею ценностях Сонтаг пишет как о «вещах, которые всецело захватывают» ее: и это — обратим внимание на порядок слов — «нравственность, творение, хаос, познание, чувственность». «Чувственность» к 26 годам сместилась на последнее место; не на много опередило ее и само «познание», уступив даже «хаосу». А на первом месте — и так ли это случайно? — «нравственность». o:p/

Сонтаг, как на первый взгляд ни удивительно, — не интеллектуал (с его убежденностью в самоценности и всесилии интеллекта — этим она переболела в отрочестве). Она — этик и никогда не перестает чувствовать границы интеллекта, исследовать, растягивать их (в том числе — и бунтовать против них; но это опять же потому, что они есть и чувствуются). «То, что существуют тайны (а не только степени неопределенности): вот чего не понимает пуританский дух», — пишет она в двадцать восемь. Она — человек с парадоксальным, напряженным, явно небесконфликтным единством религиозного темперамента (страстной воли к Безусловному) и теми атеистическими сознательными установками, которыми снабдила ее современная ей культура. Для полноценности и подлинности существования ей было необходимо Безусловное — и на эту роль в разные периоды жизни пробовались разные претенденты: «Так же как некогда я была до ужаса, до исступления религиозной и подумывала о переходе в католичество, — записывает пятнадцатилетняя Сьюзен, — так теперь я обнаруживаю в себе лесбийские наклонности...». Наклонности-то останутся и будут приняты, но экзамена на способность считаться Безусловным, пожалуй, не выдержат. o:p/

Этот экзамен выдержит — по крайней мере, в той части жизни Сонтаг, что уместилась в книге, — кажется, лишь синонимичная свободе ясность видения и понимания, которой она неустанно добивалась от себя всю жизнь. Эта ясность была для Сонтаг прежде всего вопросом человеческого достоинства, и работа над нею — этической работой. Выделкой человека. Записи для себя и книгу о фотографии, при всем различии и вошедших в них материалов, и степени выстроенности текстов, — объединяет именно это. o:p/

  o:p/

  o:p/

o:p/

[1] «Сама эта ненасытность фотографического глаза, — пишет Сонтаг в первом же абзаце книги, — меняет условия заключения в пещере — в нашем мире». o:p/

  o:p/

[2] Зонтаг Сьюзен. «Взгляд на фотографию». Цит. по: <http://media-shoot.ru/load/43-1-0-261>. o:p/

  o:p/

[3] «…само это занятие, — пишет Сонтаг о навязчивом туристском фотографировании, — успокаивает, ослабляет чувство дезориентированности, нередко обостряющееся в путешествии». o:p/

  o:p/

[4] «…самые рьяные фотографы и дома, и за границей, видимо, те, у кого отнято прошлое». o:p/

  o:p/

[5] «…в работе фотографа творятся те же, обычно темные, сделки между правдой и искусством, что и во всяком художестве». o:p/

  o:p/

[6] «Не снимать детей, особенно когда они маленькие, — это признак родительского равнодушия, точно так же, как не пойти на съемку класса после выпуска — это проявление подросткового бунта». o:p/

  o:p/

[7] «Подобно автомобилям и пистолетам, фотокамера — машина фантазий и вызывает зависимость». o:p/

  o:p/

[8] Лишаев Сергей. Помнить фотографией. СПб., «Алетейя», 2012. o:p/

  o:p/

[9]  «Интеллектуальный „голод”, — пишет уже тридцатилетняя Сонтаг, — подобен острому половому влечению». o:p/

  o:p/

[10] «Я ощущаю… потребность, — пишет она в 23 года, — …зафиксировать + расположить в порядке свой опыт и переживания, понять собственное развитие как философа-диалектика — быть в совершенном сознании каждую минуту, а значит, ощущать прошлое таким же действительным, как настоящее». o:p/

  o:p/

КНИЖНАЯ ПОЛКА ДЕНИСА БЕЗНОСОВА

Свою десятку представляет поэт, переводчик, литературовед, редактор издательства «ОГИ».

Томас Пинчон. Радуга тяготения. Перевод с английского А. Грызуновой,  М. Немцова. М., «ЭКСМО», 2012, 760 стр.

Роман скорее о ракете, нежели о человеке, комичный и вместе с тем крайне болезненный, наконец, появился на русском языке.

Об этом тяжеловесном постмодернистском эпосе Томаса Пинчона, кажется, уже все всем хорошо известно, поскольку книга вышла почти 40 лет назад (первое издание — 1973 г.) и с тех пор успела стать культовой, войти в университетские программы США и проч. Люди, интересующиеся Пинчоном и «Радугой тяготения», надо полагать, либо уже прочли текст в оригинале, либо достаточно узнали о нем и решили в силу трудночитаемости до поры до времени к книге не прикасаться.

Но, несмотря ни на что, хотя бы в качестве реализации самоцели, Анастасия Грызунова и Максим Немцов решили перевести заведомо непереводимый текст, и вроде бы им это удалось. Впрочем, критика перевода неизбежна, как и в случае с «Улиссом» (с которым, кстати говоря, часто сравнивают «Радугу…»), поскольку издание (вероятно, сознательно) не снабжено переводческим комментарием, которого часто не хватает. Так, например, имя главного героя (чье существование вполне можно поставить под сомнение), Тайрон Слотроп, переведено как Эния Ленитроп — если с фамилией все понятно ( sloth — леность), то трансформация имени вовсе не очевидна, хотя, разумеется, и у нее есть некое объяснение.

У Ленитропа есть загадочная связь со знаменитой ракетой V-2, которая падает именно там, где у него накануне случился половой акт, и в течение всего романа Эния пытается узнать о причинах этой связи. Вскоре оказывается, что существует ракета с необычным номером из пяти нулей и секретным компонентом Schwarzgerаt (черный блок), сделанным из Имиколекса G, изобретенного неким исследователем, который когда-то ставил эксперименты на Ленитропе и т. д. Между тем за Энией устанавливается слежка, причем шпионят за ним практически все окружающие, и шпионят вплоть до его расщепления на отдельные личности и, затем, полного исчезновения.

«Радугу…» нельзя назвать бессюжетной, однако сюжет отнюдь не самое в ней главное. Прежде всего, помимо бесконечного количества персонажей, здесь присутствует целый спектр речевых стилей — от высокопарности до жаргона, и контрасты весьма насыщенны. Кроме того, сама по себе архитектоника романа крайне непросто устроена.

Существует немало мнений относительно схемы, по которой выстроен пинчоновский opus magnum, из которых хочется выделить гипотезу о закольцованности повествования. Книга открывается ракетным воем и эвакуацией, приснившимися (ли?) «Пирату» Джеффри Апереткину, и заканчивается падением ракеты на кинотеатр, т. е. вполне возможно, что вся эта параноидально-многоголосная история о Ленитропе, Тедди Бомбаже, Катье Бергесиус, нацистском капитане Бликеро, советском разведчике Чичерине, секретной службе АХТУНГ, фаллической V-2 и еще о многом другом — попросту приснилась «Пирату». Быть может, он вовсе не просыпался, и книга длится всего несколько минут или секунд — от хлопка запущенной ракеты до ее беззвучного приземления на кинотеатр?

Надо полагать, универсального ответа нет и не может быть, поскольку a priori не предполагалось. Зато остается немало вопросов: «„Пойдем наверх”, — грит Ленитроп. Может, она и замялась, но так, что он не заметил: „О чем мы все это время говорили?” — „Об этой ракете…”».

И разговор длится 760 страниц — как в первом издании, так и в русском переводе.

Сэмюэль Беккет. Про всех падающих. Пьесы. Перевод с английского  М. Дадяна, Е. Суриц. М., «Текст», 2012, 254 стр. («Классика»)

Сэмюэля Беккета принято воспринимать как представителя т. н. театра абсурда (или — шире — абсурдизма), причем, как правило, к этому сегменту искусства относят не только его драматургию, но и прозу (особенно трилогию 1951 — 1953 гг.), и даже стихи. Однако это не совсем верно, если понимать под абсурдистской пьесой лишенную смысла совокупность действий, совмещенную с еще менее осмысленными репликами персонажей. И то и другое не вполне применимо к Беккету, у которого и действие, и речь персонажа всегда четко структурированы, а бессмыслица на самом деле только прикидывается таковой.