Мозаика Парсифаля - Роберт Ладлэм

— Когда вы сможете приступить? — спросил Беркуист.

— С самого утра...

— Почему же не с ночи? — прервал Брэдфорда генерал.

— Если бы материалы были под рукой, я смог бы начать и сегодня. Но они под замком. Чтобы их получить, надо вызывать сотрудника. В столь поздний час это может вызвать ненужные разговоры. Этого нельзя допустить.

— Даже утром, — вмешался посол, — как вы сможете избежать излишнего постороннего любопытства, удержать все в секрете?

Брэдфорд задумался, опустив голову.

— Допустим, я объясню тому, кто ведет отчетность по командировкам, что изучается вопрос рациональности использования рабочего времени. У нас постоянно кто-то занимается такой чепухой.

— Приемлемо, — согласился Брукс. — Банально и в силу этого вполне приемлемо.

— Совершенно не приемлемо, — откликнулся вдруг президент, разглядывая стену, на которую всего час назад проецировались лица четырех мертвых стратегов. — «Человек на все времена» называют они его. Тот, настоящий[46] был большим ученым, государственным мужем, создателем «Утопии»... одновременно он сжигал еретиков, хотя все почему-то благополучно забывают об этом. «Проклятие неверующим, они не видят того, что открыто моему взору, а я безгрешен»... Если бы мог, то, клянусь, я поступил бы с ним точно так, как толстяк Генри поступил с Томасом Мором. Я отрубил бы Мэттиасу голову и водрузил бы ее в качестве назидания на монумент Джорджа Вашингтона. Еретики — ведь тоже граждане республики, и в силу этого, мой дорогой святой Антоний, они по конституции не могут быть еретиками. Будь он проклят, этот сукин сын.

— Вы догадываетесь, что произойдет в таком случае, господин президент?

— Да, господин посол, догадываюсь. Народ, вытянув шеи, будет пялиться на его постоянно благодушную рожу, несомненно на ней останутся знаменитые очки в черепаховой оправе — и в своей неизбывной народной мудрости люди заявят: да, этот святой человек был прав, он был прав всегда. Граждане, включая еретиков, канонизируют его — и в этом, как в капле воды, проявится вся ирония истории.

— Я думаю, что он все еще способен на это, — словно сам себе проговорил Брукс. — Он предстанет перед народом, и вновь начнутся хвалебные крики. Ему предложат корону, и он откажется, но народ будет настаивать до тех пор, пока коронация не станет неизбежной. Еще одна ирония истории. Слава не Цезарю, а Антонию. Через палату представителей и сенат будет проведена конституционная поправка[47], и президент Мэттиас воссядет в Овальном кабинете. Невероятно, не исключено. Даже сейчас.

— А может, стоит предоставить ему такую возможность, — негромко, с горечью произнес Беркуист. — Может быть, народ — в его извечной мудрости — не ошибется? Может быть, этот великий человек действительно всегда прав? Иногда мне кажется, что я не знаю, как ответить на этот вопрос. Возможно, он действительно видит вещи, которые недоступны взгляду других. Даже сейчас.

Аристократичный посол и прямодушный генерал покинули подземное помещение, договорившись встретиться все вместе завтра в полдень. Им следовало прибыть поодиночке и войти через южный портал Белого дома, чтобы избежать назойливых журналистов. Однако, если утром Брэдфорд найдет что-нибудь существенное, время совещания может быть сдвинуто на более ранний час; президент готов ради этого изменить свой распорядок дня. «Крот» — прежде всего, ибо он может указать путь к безумцу, которого президент и его советники называли Парсифалем.

— "Весьма буквально, господин заместитель госсекретаря", — негромко повторил Беркуист, по-любительски подражая плавной, изящной манере речи посла. В интонации крылась не столько ирония, сколько уважение. — Один из последних представителей старой школы, не правда ли, Эмори?

— Да, сэр. Таких, как он, остались единицы. Да и среди них никто так не печется о своем облике, как господин посол. Налоги и демократизация либо отучили их от аристократических замашек, либо отторгли от общества простых людей. Им неуютно в этом обществе, и это, я полагаю, большая потеря для нашей страны.

— К чему этот похоронный тон, Эмори? Это вам не вдет. Нам нужен этот человек. Торговцы властью в Капитолии все еще без ума от него. Если у Мэттиаса и имеется соперник, то это только Эдисон Брукс. За такими, как он, стоят «Мейфлауэр»[48], Плимут Рок, Нью-йоркские Четыреста и состояния, заработанные горбами иммигрантов, что породило чувство вины у наследников — этих великодушных либералов. Либералов, которые рыдают при виде вздутого от голода черного брюха в дельте Миссисипи. При всем при этом — "дворецкий, не убирайте «Шато д'Икем»[49].

— Да, господин президент.

— Вы хотите сказать: «Нет, господин президент». Я вижу это по вашим глазам, Эмори. В глазах можно много прочитать. Поймите меня правильно, я восхищен этой элегантной старой перечницей и тем, что у него в голове. Так же как и «канатоходцем» Хэльярдом, одним из тех немногих старых вояк, которые еще читали Конституцию и понимают значение гражданских властей. Высказывание «война слишком важное дело, чтобы доверять ее генералам» — чушь собачья. Хотел бы посмотреть, как мы с вами осуществляли бы прорыв на Рейне. Другое дело — окончание войны и послевоенная жизнь. Генералы терпеть не могут первого и понятия не имеют о втором. Хэльярд не такое, и в Пентагоне это знают. Объединенный комитет начальников штабов прислушивается к нему, потому что он сильнее их. В нем мы тоже нуждаемся.

— Согласен.

— В этом суть моей должности. Только необходимость. Не симпатии или антипатии, а необходимость. Если мне суждено будет возвратиться когда-нибудь в Миннесоту живым, целым и невредимым, я смогу рассуждать, нравится мне кто-то или нет. Сейчас этого я себе позволить не могу. Сейчас мне нужно только одно — остановить Парсифаля, пресечь все его замыслы, все его планы относительно Энтони Мэттиаса. И вслед за Эдисоном я должен искренне поблагодарить вас, Эмори. Вы проделали чертовски трудную работу.

— Благодарю вас, сэр.

— И особенно за то, о чем вы не сказали. Хейвелок. Где он сейчас?

— Почти наверняка в Париже. Дженна Каррас направлялась именно туда. Сегодня утром мне удалось выкроить время, и я позвонил своим знакомым в национальное собрание, в сенат, в несколько министерств, на Ke-д'Орсе и в наше посольство, конечно. Мне пришлось давить, намекать, что выполняю распоряжение Белого дома, не упоминая вас, разумеется.

— Могли бы и упомянуть.

— Пока рано, господин президент. Может, и вообще не придется, но сейчас уж точно ни к чему.

— В таком случае мы поняли друг друга, — сказал Беркуист.

— Да, сэр. Необходимость.

— Хэльярд мог бы понять. Он — солдат, у него практический склад ума. Но Брукс не понял бы — под личиной дипломата в нем живет несгибаемый моралист.

— Я это понял, поэтому и не стал уточнять нынешний статус Хейвелока.

— Он остается тем же, что и был на Коль-де-Мулине. Если он разоблачит тайну Коста-Брава, это переполошит Парсифаля больше, чем все наши проверки в госдепе. Хейвелок — в центре проблемы с самого начала.

— Я все понимаю, сэр.

— Однажды во время Второй мировой войны, — задумчиво произнес Беркуист, глядя на пустой белый экран, — Черчилль оказался перед жуткой дилеммой. Союзной разведке удалось расшифровать код немецкой шифровальной машины «Энигма». Это достижение означало, что стратегические решения Берлина могли быть перехвачены, тысячи и тысячи жизней — а в конечном итоге, может быть, и миллионы — спасены. И вот поступило сообщение, что немцы готовят массированный воздушный налет на Ковентри, причем это сообщение прошло только по «Энигме». Но признать то, что оно стало известно, начать эвакуацию города или хотя бы усилить оборону означало обнаружить, что загадка «Энигмы» решена... Ковентри был наполовину сметен с лица земли, но тайна осталась тайной. По тем же причинам мы не имеем права разглашать секрет Коста-Брава. На карту поставлены миллионы жизней. Найдите Хейвелока, господин заместитель госсекретаря. Найдите его, и пусть он умрет. Возобновите приказ о его казни.

Глава 19

Хейвелок понял, что его заметили. Какой-то человек поспешно опустил газету в тот момент, когда Майкл шел по огороженному канатом проходу из зала прилета авиакомпании «Эр Франс» к паспортному контролю аэропорта имени Кеннеди. Благодаря своему дипломатическому статусу он был освобожден от таможенного досмотра, что обеспечивало быстрое прохождение всех формальностей. Его небольшой чемодан был заклеен лентой, на которой красовалась надпись «Дипломатический». После того как он выйдет в общий коридор, предъявив свое удостоверение члена французской делегации ООН, первым делом необходимо уничтожить документы, которыми снабдила его Режин Бруссак. На контроле все будут очень просто: реально существующее имя будет сверено со списком. Майкл заявит, что не имеет другого багажа, после чего будет свободен для того, чтобы приступить к своим поискам, или для того, чтобы быть убитым в Соединенных Штатах.