Флорентийские маски - Роза Планас
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Я одинок, как никогда в жизни, – грустно сказал себе Пол. – Я не знаю, удастся ли мне вновь проснуться, или я уже мертв, как мертво все, что окружает меня здесь».
Из выходивших во внутренний двор окон второго этажа, где, судя по всему, находились комнаты женщин, доносилась музыка – какая-то незнакомая мелодия. Он и сам не знал, почему решил, что в этом доме обитают одни женщины. Скорее всего молодые, дававшие здесь, в этом замкнутом пространстве, волю своим инстинктам и повернувшиеся спиной к внешнему миру, требовавшему их присутствия в обществе и в то же время настаивавшему на соблюдении правил, установленных этим обществом. Из-за старинных плюшевых гардин, прикрывавших окна, исходило какое-то невидимое излучение, порожденное незримым женским присутствием.
Пол поднялся по лестнице, не зная, что его ждет наверху. Перила сделаны из красного дерева – полированного, покрытого лаком и словно горевшего изнутри. Ощущение было такое, будто во всем доме именно балюстраду только что отмыли и отчистили до блеска. Музыка тем временем звучала все ближе и четче. Теплое желтоватое свечение вырывалось из-под двери третьей по коридору комнаты. Оттуда же доносились голоса – с такими интонациями близкие люди обычно делают друг другу самые важные признания. Словно в какой-нибудь любовной сцене, мужской и женский голоса нежно переплетались, не замечая нежданно появившегося соглядатая. Пола потянуло назад, он не хотел ни заходить в эту комнату, ни смотреть. Но другого пути у него не было. Оглянувшись, он даже не увидел за спиной лестницы, по которой только что поднялся. Оставалось идти лишь вперед, стараясь не думать о том, что эта дорога, быть может, приведет его прямо к смерти. В любом случае от него требовалось одно – принимать решения, вписывающиеся в местную систему координат. Если бы он попытался вырваться из этого странного мира, наверняка заблудился бы окончательно, так и не найдя дороги обратно.
Он толкнул дверь и сразу же понял, что комната освещена чуть лучше, чем погруженный почти в полную темноту дом. Как он и предполагал, в этой комнате юноша и девушка предавались любовным играм. Их сплетенные тела освещали почти два десятка свечей, вставленных в огромный ветвистый канделябр ростом с человека. Крохотные огоньки колыхались в такт дыханию влюбленных. Ласковые руки скользили по телам, словно подгоняя их реализовать сжигающее желание, которое все никак не могло разрядиться последней безумной вспышкой. Влюбленные находились довольно далеко от двери, и их лица не были видны Полу, однако он сразу же, буквально по вибрации воздуха почувствовал, что эти люди должны быть ему знакомы.
Он подошел ближе, почему-то уверенный, что они не смогут увидеть его. Женщина, бледная и округлая, словно полная луна, была той самой «садовницей», чей голос Пол слышал с тех пор, как провалился в этот тяжелый сон. Ее тело было воплощением желанной женственности, хотя ее формы в полумраке четко не прорисовывались. Она не была ни худой, ни полной, ни молодой, ни старой, ни высокой, ни маленькой. Вся обстановка лишь подчеркивала ее абсолютную женственность, желанность и в то же время – ее особую власть, наподобие той, какой обладали жрицы в храмах древних религий. Мужчина, навалившийся, набросившийся на нее, оседлавший свою возлюбленную, боролся не с ней, а с собственным бессилием. Почему-то он показался Полу иностранцем: у него были темные, слегка вьющиеся волосы, а во взгляде черных глаз угадывалась проницательность и настойчивость.
Сам того не зная, Пол оказался свидетелем сцены любви, разыгрывавшейся в тот миг за много километров от него – во Флоренции, между Коломбиной и Антонио. В тот день мексиканец, наговорив сообщение на автоответчик адвоката, прямиком отправился в дом двух актеров и вскоре оказался в сладостном плену надушенных простыней Коломбины, которую ему все не удавалось ни взять, ни подчинить своей силе, как он ни старался. В сексуальном отношении она была на голову выше его: умелая, чувственная, она могла воспроизвести в своих стонах и дыхании любую страсть, любые оттенки эмоций. Антонио же не мог притвориться, что забыл о Федерико, и эти воспоминания, болезненные и тревожные, не давали ему полностью сосредоточиться на любви, без чего обладание страстной «садовницей» не могло быть полным.
Убедившись в своей невидимости, Пол решил прикоснуться к Коломбине, но его рука прошла сквозь ее тело, как сквозь воздух. Ощущение было такое, словно он пытался прикоснуться к изображению на экране или к отражению в зеркале, в то время как сама любовная сцена разворачивалась не у него перед глазами и под руками, а в другой, далекой от него точке пространства и времени. Боль от осознания невозможности не только обладать этой женщиной, но даже коснуться ее, была столь острой, что Пол рухнул на пол и горько заплакал. Сколько времени он так пролежал, обливаясь слезами, он и сам сказать не мог, потому что в его распоряжении не было никаких инструментов для измерения в этом странном мире. Это кончилось лишь после того, как были выплаканы все слезы, заставившие Пола вспомнить о далеких временах подростковых обид и трагедий. «Мужчина на пороге старости не имеет права так реветь, но я чувствую себя здесь таким несчастным, таким одиноким и забытым».
В его голове металась и стучала изнутри по черепу, как молотком, одна и та же мысль: «Больше так продолжаться не может. Нужно признаться в поражении и сдаться». Неожиданно сквозь пелену одиночества в нем вспыхнуло желание ответить, отреагировать на происходящее. Он встал на ноги и, сосредоточившись на любовных играх, которые он мог лишь созерцать, но не участвовать в них, вдруг закричал во всю мочь:
– Пиноккио! Пиноккио!
Сознание покинуло его в ту же секунду, когда образы Антонио и Коломбины растворились в воздухе, испарились, словно капли воды, прямо перед его воспаленными глазами. Впрочем, часть осколков этих образов обрела вдруг острые грани и углы, как кусочки разлетевшегося вдребезги большого зеркала. Частицы тела Коломбины беспорядочно слились с атомами, только что составлявшими тело Антонио. Эти крохотные острые осколки хлестнули по лицу и телу Пола, как огненный всепрожигающий дождь. Помещение наполнилось жидкими, перетекающими друг в друга образами, которые обрушивались на него сверху, с боков, со всех сторон. Дождь из раскрошенных в мелкий фарш тел наполнял пространство ароматом чувственности, нежности и ласки. Пол всем телом впитывал в себя эти запахи.
Он полностью погрузился в полубезумное блаженное состояние и пребывал в нем до тех пор, пока по его телу не пробежала искра ужаса. Очнувшись, он понял, что проваливается в какую-то бездонную пропасть вместе с жидкими и в то же время острыми, ранящими его со всех сторон частицами тел двух влюбленных, вместе со свечами, горевшими в комнате, вместе со всей комнатой и со всем домом.
Пол пришел в себя на куче мусора в одном из темных переулков еврейского квартала – там, за невидимой, практически не существующей границей тихого, молчаливого Лондона, и главное – далеко от того места, где он встречался с Адой Маргарет Слиммернау.
Подступы к Сохо охраняли полицейские с автоматами. По всей улочке распространялся запах какого-то пряного супа. Двери в небольшую синагогу были распахнуты настежь. «Сегодня Шаббат, а я как раз вернулся из царства мертвых». Он встал и тотчас же почувствовал, что его ноги снова стали теми же скованными в движениях ногами пожилого человека, передвигая которые он пришел на встречу со вдовой Марка. Холод и сырость пробрали его до костей, напоив все тело той болью, от которой шаги становятся медленными и осторожными, а взгляды – долгими и пронзительными. Пол пошел прямо в синагогу – ему хотелось где-то присесть и подумать над тем, что с ним произошло. От усталости дрожали руки и подкашивались ноги. Что ж, теперь он знал, что Марк уже обосновался в Доме мертвых и Федерико Канали, возможно, тоже перешагнул порог, отделяющий жизнь от царства вечности. В живых оставался лишь Антонио, одежду и тело которого трепали время и непогода. Глядя на эти три черепа, на головы троих друзей, преследуемая, но ловко ускользающая от погони кукла-марионетка злорадно улыбалась, чувствуя, как на глазах растет ее дерзкий, с острым кончиком нос.
Пол взял со стеллажа у лестницы кипу и вошел внутрь синагоги. Раввин как раз погасил лишние лампы и собирался выслушать просьбу какого-то толстого мужчины, дожидавшегося встречи с ним. Пол не был иудеем, но в тот момент готов был почувствовать себя представителем этого вечно гонимого народа и приверженцем хранившей его тысячелетиями религии. Да и как ему было не почувствовать себя наследником одного из колен Израилевых, Вечным жидом, странником, потерявшим не только родину, но и чувство времени и возраста? Пройдя дальше в главный зал, он сел на место, зарезервированное Шломо Абнером, как гласила табличка, привинченная к спинке стула. «Что же это за человек, который платит за то, чтобы сидеть во время проповеди на персональном стуле?» В синагоге было тепло, и Пол начал постепенно приходить в себя.