Флорентийские маски - Роза Планас

Пол взял со стеллажа у лестницы кипу и вошел внутрь синагоги. Раввин как раз погасил лишние лампы и собирался выслушать просьбу какого-то толстого мужчины, дожидавшегося встречи с ним. Пол не был иудеем, но в тот момент готов был почувствовать себя представителем этого вечно гонимого народа и приверженцем хранившей его тысячелетиями религии. Да и как ему было не почувствовать себя наследником одного из колен Израилевых, Вечным жидом, странником, потерявшим не только родину, но и чувство времени и возраста? Пройдя дальше в главный зал, он сел на место, зарезервированное Шломо Абнером, как гласила табличка, привинченная к спинке стула. «Что же это за человек, который платит за то, чтобы сидеть во время проповеди на персональном стуле?» В синагоге было тепло, и Пол начал постепенно приходить в себя.

Пережитый катарсис оставил в его душе глубокий след. Увидев, как разбивается на мелкие осколки образ Коломбины, он словно родился заново. Биологическая составляющая его личности оживала на глазах, подпитываемая новым, словно неведомым прежде желанием. Следом за девушкой оживал и начинал жить полной жизнью в сознании Пола и ее верный спутник – деревянный мальчик, о котором сам Пол, наверное, не вспоминал с далекого детства. Теперь ожившая кукла набросилась на остатки его воображения, как недобрый лесной дух на припозднившегося путника. Пол настолько погрузился в свои размышления, что даже не заметил, как к нему сзади подошел раввин.

– Добрый вечер, я что-то вас не припоминаю. Вы недавно переехали в наш район?

Голос раввина звучал не то чтобы грубо, но как-то шершаво и жестко, в нем явственно слышался иностранный акцент, скорее всего немецкий; об этом Пол успел подумать до того, как сформулировал ответ:

– Прошу меня простить, я не иудей, мне просто нужно было немного отдохнуть.

Он прекрасно понимал, что окажись сейчас на месте раввина священник англиканской церкви – и непрошеного посетителя выставили бы из храма без малейшего сожаления. Но, по всей видимости, способность к состраданию развита гораздо больше у представителей тех религий, которые веками испытывали суровые гонения.

Раввин внимательно посмотрел на него. От его взгляда не ускользнули ни перепачканные ботинки, ни развязанные шнурки, ни грязные руки, ни пропотевшая рубашка… Пол и сам понимал, во что превратилась его прическа и как выглядит его лицо – серое, осунувшееся, с красными воспаленными глазами. Впрочем, похоже было, что раввина этим не испугаешь. Едва ли не заговорщически подмигнув, он улыбнулся и как бы невзначай осведомился:

– Ты откуда – из дома свиданий или же из ада?

Пол засмеялся, преисполненный радости оттого, что его самого еще не покинуло чувство юмора, и благодарный за благосклонность, проявленную представителем чужой веры.

– Ни то ни другое. Я только что поднялся из могилы, восстав из мертвых.

Раввин поднял руку и почесал в затылке, взъерошив пышные черные волосы.

– Судя по выражению твоего лица, в это можно поверить. Но выглядишь ты не как покойник, а как человек, которому еще суждено узнать в жизни новые чувства.

Такое предсказание не могло не подлить масла в сжигающий Пола огонь любви, горевший с того мгновения, как он впервые увидел Коломбину. Раввин на некоторое время задумался, а затем, внимательно посмотрев на Пола, сказал:

– Я расскажу тебе одну притчу из Талмуда, но после этого ты встанешь и уйдешь. – Раввин опять замолчал и, не увидев в глазах Пола протеста или несогласия, продолжал: – Как-то раз ребе Гиллел увидел череп, плывущий по волнам. Он остановился и внимательно посмотрел на мертвую голову. Наконец он решился спросить: «Почему ты утонул?» Череп же не мог ему ответить. Ребе продолжал наблюдать, как мертвая голова пляшет в волнах, подчиняясь враждебному ей ритму морского прибоя. Тогда ребе Гиллел изрек пророческие слова: «Тебя утопили, но рано или поздно виновные в твоей смерти тоже умрут, и смерть их будет не менее страшной».

Раввин проводил Пола до дверей, не сказав больше ни слова. Покопавшись в бумажнике, энтомолог достал несколько купюр и вложил их в узловатую руку раввина, который принял лепту, не поблагодарив щедрого гостя.

Глава девятая

Антонио мысленно примерил к себе благородные гербы, которые, как феодальные украшения, были развешены по стенам комнаты Коломбины. Позволив вытереть себя мягкими махровыми полотенцами «садовницы», он соизволил принять предложение сопроводить ее на ложе. Два тела ищут встречи друг с другом, думал он в предвкушении наслаждения. Андреа тем временем расстегивала одну за другой пуговицы в форме звездочек, украшавшие ее блузку. Нет, конечно, Антонио с большим удовольствием овладел бы ею где-нибудь в лифте в мексиканской столице или же занялся бы с ней любовью на рабочем столе какого-нибудь продюсера, пока его отец обсуждает возможность подобрать такой ракурс съемки, с которого ацтекские черты лица смотрелись бы наиболее выигрышно. Впрочем, выбирать ему сейчас не приходилось, и под грохотание грома и сверкание молний в раме окна, напоминающей экран, ожила та любовь, которая уносила Антонио прочь от первородных истоков, от его собственной природы, вечно жаждущей перемен и потрясений. Нет, в конце концов стоило отправиться в погоню за черепом, чтобы оказаться здесь, – спрятаться между подушками и закрыться от мира прекрасным телом, созданным, чтобы волновать, чтобы пробуждать самые яркие эмоции.

Он вспомнил о Федерико: итальянец наверняка тоже бывал здесь, но Антонио был уверен, что тот не мог заниматься любовью с такой страстью и так самозабвенно. Профессор Канали был человек строгий и не слишком эмоциональный, а кроме того, относился к сексу высокомерно и с некоторым предубеждением – как к татуировкам на теле. Сам же Антонио, в противоположность Федерико, представлял себя в образе змеи, свивающейся в плотную спираль, которая не душит жертву, а только выдавливает из нее лишний воздух, чтобы экстаз их единства был еще более полным, чтобы не потратить впустую ни единого движения, ни единого касания. Коломбина улыбалась и во все глаза наблюдала, как Антонио осваивает новые дороги, ведущие к великому удовольствию, описанному во фресках и рельефах, украшающих внутренние помещения любой индейской пирамиды. «Вот это и есть истинное искусство земледельца, – подумал он, когда очередная молния на миг озарила его разум, вернув способность мыслить, – обрабатывать один и тот же участок земли всякий раз по-разному, чтобы земля давала все новые и новые плоды».

Какая мысль, какой разум трепетал в тот миг, когда тело Антонио предавалось управляемому и направляемому сексу, превращавшему каждое движение в невероятное наслаждение? Он весь превратился в ритм; в этом едином ритме двигались его ноги, тело, каждый мускул, вся покрытая потом кожа. Его полные страсти глаза неотрывно смотрели в черные зрачки «садовницы», в которых рождался божественный нектар. «Это итальянский язык, та самая тосканская музыка, которой воспользовался Данте, чтобы спуститься в глубины ада».

– Что ты говоришь, любимый? – спросила Андреа, словно выпав на миг из процесса сосредоточенного получения удовольствия. – По-моему, литература – не то, что нам сейчас нужно.

Он был с ней согласен, но никакое удовольствие не было для него полным, если он не мог связать его с какой-нибудь литературной цитатой или с хрестоматийно знакомым кадром из фильма. Слепок, подобно видеоклипу запечатленный в памяти, был для него той жемчужиной, что украшает корону восторга и удовольствия, воспринимаемых всеми пятью чувствами.

– Жизнь – она как кино, жизнь – это борьба за освобождение от тех условностей, которые делают нас людьми. Ты мне так нравишься, что я согласен по твоему приказу превратиться во все, что угодно, во все, что ты захочешь.

Это признание было абсолютно искренним. Антонио не продумывал свои слова – они сорвались с его губ сами, вырвавшись из глубин подсознания единственного сына богатого отца, баловавшего и пестовавшего его, как любимую куклу.

– Наверное, я бы мог превратиться даже в Пиноккио, – сказал он, злорадно улыбаясь.

В ответ Коломбина рассмеялась и воскликнула:

– Да, пусть будет так! Я этого хочу! – Она перевернула Антонио на спину и села на него верхом. – Ты вновь превратишься в деревянного мальчика и станешь совершенным. Путь назад будет пройден, и твоя человеческая природа станет бессмертной и вечной.

Она целовала его, гладила его тело, отравляя странными, незнакомыми ароматами разум мексиканца.

«Бедный Федерико, – даже не подумал, а почувствовал Антонио, пытаясь вернуться в сознание после нескольких секунд обморока. – Я ведь пришел сюда, чтобы узнать, где ты, чтобы найти тебя и освободить от твоих страстей и навязчивых мыслей. Но эта женщина может уничтожить любого из нас, она способна растворить и тебя, и меня в пучине счастья, и то, что от нас останется, будет поглощено ею, как крохотный кусочек кожи, смываемый с ванны струей воды и уплывающий в отверстие стока».