Золотой скарабей - Адель Ивановна Алексеева

Знаете Вы мой нрав: я то робею, то откуда-то прыть берется, смелая делаюсь, и спросила, не будет ли когда еще у нас дорогой гость.

– В будущий год, – отвечал он, – царь снова поедет в Москву, небось меня возьмет, а ежели нет – так не опечалюсь, сам прибуду. Не дадимся в руки горюну, Василиса? – Я замотала головой, мол, нет! А он возьми да и поцелуй меня в щеку! Я чуть не ахнула, а он: – Это еще присказка, сказка будет впереди!

Ах, какие были красные деньки! На дворе – пост, а у меня на душе – как на Пасху!..

Василиса».

Андрей читал письма Василисы, поражаясь ее перу и почерку. Однако скоро понял, что она увлечена архитектором Львовым! Славный, конечно, человек, самобытный архитектор, но – не чересчур ли благоволит к нему девица? Будет ли место для него? Похоже… Ответил же ей подробно: про Петербург, про свою работу и – мол, пишите про архитектуру, сие есть мое призвание.

«Любезный архитектор Андрей Никифорович!

Писала я Вам, что при коронации императора распространился слух, что через год он снова посетит Москву. А приехал-то государь не через год, а всего спустя три месяца! На военные сборы, да только сборы те бывают, говорят, весной или летом, а он припожаловал в старую столицу в марте! Неужто оттого, что желал видеть Анну Петровну? Будет случай – поспрошаю у нее, ведь мы еще в первую встречу сдружились.

Теперь Пасха, праздник праздников! Начались балы и гостевания, и опять крёстный мой прибыл и взял меня с собою на бал. Только теперь Степан Петрович сбрил бакенбарды – государь их не терпит. И была там Аннушка, которая имела со мной короткий разговор, но такой важный! Мол, батюшку государь похвалил за какое-то дело и велит ехать в Санкт-Петербург. “Неужто мы с тобою, Василиса, простимся навеки? Надобно сделать так, чтобы и ты была там”.

Впрочем, что это я перескакиваю через целый месяц? Военные сборы я не видала, ничего про них не знаю, зато, лишь только посуше стали дороги, нагрянули во Введенское ломовые лошади и телеги, одна за другой. Догадались, кто с тем обозом явился? Конечно, он, скорый, веселый и бодрый Львов!

И сразу же за работу! И до того заработался, что я его редкий день видала. Выстроил себе избенку и ночевал там, с утра до ночи распоряжался, что да куда складывать, как строить…

Вечерами стали они с батюшкой про масонов говорить. А мне – много ли от того радости? Да еще крестный мой прибыл. Грешно это, однако я слушала. Опять они, как и тогда, говорили про Лопухина Ивана Владимировича, важного масона и ученого, который спорил с Екатериной, даже заставлял ее плакать, когда о евангелистах рассказывал.

В тот вечер Н. Л. более молчал. Посмотрел, правда, мои клавикорды, что-то там подтянул и лег спать. Больно строг и серьезен он нынче, а меня – будто и нету…

Однако забыла я написать, что на одном из пасхальных балов Павел Петрович танцевал с Анной Петровной. Но что?! Тот самый вальс, который он запретил по причине французских вольностей. Да только Аннушка велела играть оркестру – и… Его Величество танцевали и, говорят, не сводили с нее глаз!

Может быть, Вы неодобрительно смотрите на мои восторги? Не волнуйтесь, я девица серьезная, хоть и не премудрая, и спрячу глубоко в сердце сию стрелу амура.

Остаюсь верная Вам Василиса Егоровна».

«Желаю здравствовать, Андрей Никифорович!

Стоит у нас во Введенском золотая пора: деревья, как золотом облитые, а главное, что усадебный дом почти готов, что парк обрел новый вид. Есть конюшенный двор, флигеля, водные приспособления.

Посажены новые березы, ели, сосны, тополи, и ото всех деревьев теперь золотой свет излучается. Все стройно, красиво, все одно к одному, тут и простор, и воля, и порядок. Кумир мой выразился так: государь император любит во всем порядок – вот и я постарался в своем деле.

Если бы видели Вы, какой вид открывается сверху на заречные дали! Река синеет, небо без края, а вдали Саввино-Сторожевский монастырь…

Кумир мой – музыкант-архитектор-строитель-инженер – никогда, кажется, еще не был так хорош, как вчера: настоящий Аполлон! Из греческой мифологии. Крылья за спиной, летит на своем фаэтоне и коней погоняет! Еще три дня назад был в Гатчине (строит там дворец из глины), позавчерашний день был в Твери, Знаменское смотрел, а нынче у нас показывает свой труд Лопухиным. И про все объясняет:

– Это сделано, чтобы поднимать воду снизу… фонтаны – и для красоты, и для работы: на конюшенном дворе много надо воды… Флигеля – чтобы слуги жили…

Мачеха Аннушкина трещала без умолку, сам князь внимательно оглядывал дело рук мастера и был молчалив, а высокий лоб его пересекали напряженные морщины, губы по-доброму улыбались, но сам он скорее грустен, чем весел. Отчего бы?

Аннушка стояла возле колонны, глядя вдаль. Хороша она и довольна царским подарком, однако шумной радости не выказывала.

Зато Степан Петрович был весел:

– Вот истинный рыцарь! Видал я, как государь взял платочек кружевной у Анны Петровны, приложил к груди и прошептал что-то, небось, готов, как рыцарь, носить его на шляпе…

А я печалилась: скоро уедут все – и не увижу я своего кумира более никогда…

– Государь у нас особенный, такого еще не бывало, – говорил мой батюшка, – первый указ его был: всем подданным быть свободными, все имеют право написать ему письмо с жалобой…

– Да только справится ли почта с письмами? – улыбнулся Львов. – Когда ему, царю, отвечать на те письма? Замучают его мелочными жалобами…

Князь и Н.Л. отправились во внутренние покои, а мы с Анной пошли к ротонде.

– Жалко государя, – промолвила она.

– Дóлжно, в вашей красоте государь находит отраду? – спросила я.

– Да, говорит, будто излучаю я что-то… утешение, что ли, сердечное, легко ему со мной, а уж комплиментам нет счета. Край платья целует.

– Сами-то вы, княжна, как? Люб он вам? Или есть у вас уже сердечный друг?

Она не ответила, зато спросила меня:

– А у тебя, Василиса, сердце свободное? Если свободно, так поедешь в Петербург. Худо мне там одной будет.

– Ах, Аннушка, – я даже вспыхнула. – Признаться ли? Сердце мое насквозь стрелой амура пронзенное…

– Да кто же он?

– Он, на беду мою, немолод, давно женат, боготворит свою супругу.

Ах, Андрей, не властен человек в чувствах своих! Остается мне и впрямь, как уедут они, книгу писать.

Прощайте, достойнейший Андрей Никифорович! —

Остаюсь верная Вам Василиса Будина».

С