Золотой скарабей - Адель Ивановна Алексеева

– Эх, дурьи головы без мозгов! Далеко я от вас, а то бы надавал батогов лешакам! – ругался Демидов. Но – увы! – ничто, окромя ботанического его сада, цветов да заморских растений, не занимало Прокопия Акинфовича.

А это что за писулька? Штемпель какой-то не нашенский – заграничный? То Мишка, Богданка? Буквы косые, будто и не учился. А что написано в той цидульке? Всего ничего. Кланяется своему благодетелю, путешествует, видал многое, а теперь вот в Париже… В Россию всенепременно приедет и тогда много расскажет…

Эх, Мишка, Мишка, долго же ты молчал, свиной сын! Не дождусь я тебя с твоими байками…

В ту ночь и правый бок, и спина так мучили Демидова, что уснул он только под утро. Зато увидал чудной сон.

Будто едет по реке Чусовой к своему охотничьему домику, а на нем, над дверью оленьи рога приколочены, и рога те резные, настоящие, золотые. И выходит ему навстречу девка красоты невиданной и говорит: «В подземелье домика твоего поклала я золотой слиток, с кулак будет… Не забудь…» Туман вдруг окутал красавицу, она исчезла, а на том месте – ледяной пруд в тусклом свете, хмурые тучи, горка за горкой поднимается. На верхнем взгорье изба здоровенная, жердяная изгородь. Сосны-великаны в тумане… И опять голос нездешний: «Не бойся, твои места, родные… Однако сколько людей напрасно тут сгибло – что будешь делать?» И опять заволок все туман…

Демидов открыл глаза, и такие они были ясные, такая голова чистая, ровно через сито мозги просеяны.

В тот же день велел призвать к себе Татьяну и на Успение заказать венчание. Душа его вроде успокоилась. Однако тело не подчинилось благим мыслям, и его опять стали мучить по всему телу колики…

После нового приступа велел Татьяне созвать сродников, найти стряпчего – Демидов будет диктовать новое завещание! Найдите толкового стряпчего.

И закрутилось дело. Брат советовал одно, сыновья – другое. Откуда-то взялась шустрая говорливая дама, петербургская, и обещала позвать ловкого стряпчего.

Снова собрались сродники, а с ними черный человек с бакенбардами (их редко кто носил), законник и русских, и заморских дел. Прокопий Акинфович, ни на кого не глядя (ибо он почти ослеп), стал медленно, с остановками диктовать завещание. Руки его отяжелели, он положил их на одеяло, и они утонули, как ложка в киселе.

Главное для него было – сберечь ботанический сад, цветники, экзотические растения.

Второе – найти дельного управляющего для Воспитательного дома.

Далее пошли дети, внуки, снохи, девери – всем по мелочам. А наследницей определил Татьяну Васильевну. Хоть и долго не признавал своей женой, а все же венчался, – и теперь на душе его стало потише.

Уральские заводы, Чусовая, железная руда, медные рудники, серебряные… За все пусть она без него строго спрашивает.

– Будет, батюшка, будет! Утомишься… Брат твой Николай теперь за главного.

Демидов прикрыл глаза, минут десять все пребывали в молчании. Человек с бакенбардами усиленно писал. Толковый, видно, стряпчий… Вдруг больной что-то вспомнил.

– А помните, посылал я недоросля учиться в заграницу?.. Богданко… Ежели он объявится, ежели живой, так ты, Татьяна, сходи с ним на мою могилку. Пусть прочитает слова, которые я велел на камне написать, поняла?.. Да покажи его сыну, Анатолию, – тот шибко головастый в искусствах. Похвалит картинки его Анатолий – тогда еще один пункт будет в моем завещании.

Все насторожились, супруга замахала руками: «Да будет тебе, батюшка! Лежи покойно…» И все же вспомнил про тот пункт:

– Есть у меня одно тайное местечко, охотничий домик на Чусовой.

Черноусый стряпчий напрягся всем телом, кажется, даже вытянул ухо:

– Где, ваше благородие?

– Не твоего ума дело! Татьяна даст ему карту и мое повеление: построить храмину, деревянную, на нашей, демидовской заимке, покрыть ее штукатуркой и разрисовать предками нашими… мохнорылыми. Ну и кого хочет – пусть намалюет Богданко. И пусть ищет Мишка Богданко в тех местах клад… Кто имеет дар особенный, тому клад полагается. Помнишь, Николай, как… девка одна нашла там слиток золотой? А напрасно загибшим моим людишкам пусть поставит крест великий.

Родня в почтении молчала. Хозяин утомился. И только стряпчий что-то торопливо записывал в своей папке. Черные волосы закрывали уши, лоб, а носом он чуть ли не касался черной папки…

– Дочери мои, дуры стоеросовые! – вдруг возвысил голос Демидов. – Зарубите на носу: не след просить за все Господа! Ничего не просите – только благодарите!

Опять махнул рукой и слабым голосом сказал:

– Идите все! Собороваться надобно…

Про все про это узнал Михаил, когда объявился в Москве. Не узнал лишь того, что дама из Петербурга была та самая Эмма, а стряпчий – ее любезник.

Жизнь, как известно, развивается по кругу или по спирали. Вот и Мишка-Мишель вновь, как в детстве, оказался в Москве. Посетил Нескучный сад, в котором когда-то изображал купидона по велению Демидова. Сад разросся.

Прокопий Акинфович посадил в нем более двух тысяч растений, они спускались террасами к Москве-реке. Родители, братья его строили заводы на Урале, выплавляли чугун, железо, а чудак Акинфович, изменив родовому делу, предался естественным наукам. Прах его покоился на Донском кладбище.

Стояла тихая осень, безветренная и туманная, деревья в глубокой задумчивости. Липы еще зеленели, а клены уже медленно и торжественно роняли широкие светящиеся листья. Золотые россыпи мелких березовых листочков лежали вокруг коврами. Побродив по Нескучному саду, Михаил отправился в Донской монастырь.

Слева от храма нашел монумент. На плите надпись: «Сию гробницу соорудила супруга Татьяна Васильевна 1789 года. В течение сей временной жизни по всей справедливости приобрел он почтенные и безсмертные титла усерднейшего сына Отечества и друга человечества, пожертвуя в пользу обоих большею частию собственного своего имения, за что возведен был на степень действительного статского советника…» Дальше было неразборчиво.

Михаил поклонился, перекрестился и, войдя в церковь, заказал по Демидову молебен.

Андрей на распутье

Императрица время от времени показывала суровый свой, непрощающий нрав. Позади был Пугачев, казаки, в 1772 году она распустила запорожское войско, тысячи казаков отправились в Сарагосу и в Турцию.

До сих пор она не могла спокойно слышать также имя княжны Таракановой, или Дарагановой, которая могла стать ее соперницей на троне, – та еще была жива. Заключение в Петропавловской крепости не убило ее, а лишь смирило. И теперь она жила в Москве, в монастыре, под именем монахини Досифеи. Доносили, что любопытные заглядывали в ее келью, – тогда Екатерина велела занавесить ее окно, чтобы любопытный московский люд не видел «этой мерзавки».

Живописцы,