Маленький Большой Человек - Томас Берджер

Эх, скакать по-индейски, очертя голову в гущу драки! Вольготно-то как! Сколько лет я уже не сидел в индейском мягком седле!

И вот несемся мы по прерии с добрую милю, стреляем и по нам палят вовсю, и драпает от нас толпа Шайенов, Поуни победно вопят, трещат их карабины, а Шайены бегут, бегут!

Постепенно равнина сменилась цепочкой холмов. Вокруг трещала беспорядочная пальба, но сам я ещё не выстрелил ни разу, да и Бешеный Медведь все время держался рядом, оберегая меня от непредвиденных осложнений.

Шайены спасались бегством, но слабо верилось в то, что им это удастся – уж слишком быстрой была погоня.

Стремительная атака Поуней – и Шайены, поливаемые огнём из карабинов, сбились в беспорядочную кучу. Потом мы атаковали их с флангов, ведь мы были на лошадях, а многие из них – нет, потому что своих лошадей индейцы отдали скво и детям. Я видел, как выстрелом сбило с седла индейскую женщину. Она была грузной и чем-то напомнила мою приемную мать – Бизонью Лощину. Это зрелище заставило меня содрогнуться. Теперь мне было не по душе скакать вместе с Поунями и претило стрелять в Шайенов – пусть уж спасают свои семьи. И вообще, какого дьявола я сел в этот поезд?

Обуреваемый такими тягостными мыслями, я все скакал и скакал, и поначалу не заметил, что порядком отдалился от Поуней, которые в то время напирали на правый фланг Шайенской цепи. А Шайены по-прежнему откатывались назад, хотя при этом по-прежнему упорно сопротивлялись. А я в это время спускался в долину за первой грядой холмов. Передо мною, изрядно рассеянные, Шайенские женщины и дети отчаянно подстегивали своих пони, а за ними то тут, то там гнались верховые Поуни.

Было довольно-таки сухо, и вздымались густые облака пыли, которые, смешав с клубами порохового дыма, ветер разносил по окрестностям и над землей стелилась тонкая пелена тумана. Эта пелена просеивала солнечные лучи и все кругом смотрелось в густых тонах, как это всегда бывает в определенный вечерний час. Теперь я находился где-то в полумиле от самой гущи боя, так что до моего слуха доносилось скорее потрескивание, чем грохот выстрелов.

Для того, чтобы осмотреться и дать передохнуть своему взмыленному пони, я остановил его у края глубокого оврага. Плохое место для передышки во время боя, и, будучи индейской лошадью, мой пони это знал и упирался, несмотря на усталость.

А потом он издал звук, похожий на прерванный глубокий вздох и стал подо мной оседать, словно я это сижу на большом мешке с зерном, а в мешке большая дыра, из которой это зерно быстро высыпается. Но я успел с него соскочить до того, как он совсем рухнул – у меня достало опыта понять, что стрела угодила ему в брюхо. Хоть я и не слыхал, как она летела и не почувствовал, когда она впилась.

В овраге был Шайен. Я залег у самого края этого оврага, поджидая, пока он покажется, а рядом в предсмертных судорогах хрипела моя лошадь, и больше никаких звуков. Я нацепил свою шляпу на дуло «Болларда», высунул её над краем и – танг! – её поля прошила стрела, пройдя целиком, вместе с оперением, и на излете едва не ранила меня, хоть шляпа и ослабила удар.

Потом, не успел убрать я своё ружьё, как он – хвать его за ствол, да настолько цепко, что я, не отпусти ружья, наверняка свалился бы в овраг на него сверху. Но я – маленький человек. Ружьё я выпускаю, хотя и ухитряюсь нажать на курок; пуля вздымает облачко пыли в песке на дальнем склоне, не причинив ему вреда, вот разве во время выстрела его тряхнуло, и он – дерг руками, словно обжегся. Потом вверх взмыл приклад, и ружьё пропало совсем из виду.

Ну, ружьё было однозарядное и проку ему от него не было, разве что вдруг у него оказались бы патроны 56-го; калибра. Так что я выхватываю револьвер, бросаюсь к обрыву и, точно застрелил бы его в упор, если бы он все ещё был на склоне, там, где схватил ружьё. Но к тому моменту он уже скатился на самое дно: стоит на коленях. «Боллард» сжат в руке и весь в песчинках, к тому же в нем нет патрона – и он это знает – и стрелы у него вышли, так что он выхватывает нож и, поднимаясь, затягивает песню смерти.

И я узнаю его. Это был Тень-Что-Он-Заметил. Беда вот только, что он не узнает меня, потому как, едва я стал спускаться, он двинулся мне навстречу с совсем не дружелюбными намерениями, сжимая в руке длинный острый нож.

ГЛАВА 16. МОЯ ИНДЕЙСКАЯ ЖЕНА

– Погоди, брат? – крикнул я на языке Шайенов. – Давай поговорим!

И тут – я смотрел только на него – я спотыкаюсь и лечу с обрыва; рука непроизвольно сжимается и мой револьвер стреляет сам собой.

А у него нож наготове, клинком кверху; он себя левой ухватил за правую руку – это чтобы нож крепче держать. Чувствую сейчас лезвие воткнётся мне прямо под ребро. Ну, а выстрел мой, само собой – мимо.

А падать мне футов шесть, не больше – но, знаете, время штука относительная – и в памяти у меня только одно: будто завис я над этим ножом как на фотографии или на картине. Подо мной стоит Тень, присел, весь напрягся – ждёт столкновения. В волосах у него два орлиных пера – в разные стороны. На смуглом теле капли пота. На шее украшение: дикобразьи иглы сплетены нитками синих бус; на левой руке, выше локтя – медный браслет,- на бедрах грязная красная повязка. Чёрные зрачки буравят мне живот, там, где сейчас вонзится лезвие. Лицо разрисовано красным, а поверх – жёлтые молнии.

Так вот лечу это я на нож, не успев даже, испугаться, и думаю: ну вот и хана – вот меня и выпотрошили, но тут время опять ускорилось, глядь – а мы уже оба кувырком катимся дальше, а на мне – ни царапины; видать, в полёте меня развернуло и нож пропорол мне только рубашку на боку. На мгновение бок будто обдало теплом, а, может, мне и показалось – просто оттого, что я ждал удара, а его не было; если бы нож в меня и впрямь воткнулся, я б уж точна ничего не почувствовал – в поножовщине так оно и бывает… В общем, покатились мы с ним по песку, по кустам и колючкам, а он детина здоровый, даром что полсотни разменял. К тому же с ножом, а мой револьвер тю-тю – и нету, я пытаюсь что-то сказать, а он мне в горло вцепился, на кадык пальцем жмёт чуть не проткнул насквозь. А я ростом поменьше – и давай его коленом в пах, а ему, хоть бы хны, ноль внимания, фунт презрения, видать, хозяйство у него просто железное, а тут он как надавит мне под левым ухом – так я и дергаться перестал.

Тут он уселся на меня верхом и сжал ногами – а они у него как клещи недаром сорок лет с коня не слезал; лежу я и об одном только и думаю: резал бы уже скорей – и дело с концом, а то сдавило, что мочи нет, и в глазах темно…

Он занёс свой здоровенный грин-риверский тесак без крестовины – я пока живой его помнить буду, этот нож, до последней зазубрины. И тут вдруг у него на горле появилось красное пятнышко, маленькая такая дырочка; из неё тихо заструилась кровь, и только тут я услышал выстрел. Потом плечи у него дернулись, будто его в спину кто толкнул – это был второй выстрел. Он выронил нож и начал падать на меня: глаза открыты, а из горла течёт кровь. Я отталкиваю его, он клонится назад, как резиновый, но ногами он по-прежнему стискивает мне ребра… Тут я беру руки в замок и как кувалдой – бац! – его в пупок – и только тут эти тиски разжимаются… словно у него внутри лопнула какая-то пружинка.