Последний гетман - Аркадий Савеличев

Однако ж, о таких высоких материях рассуждать было некогда. Как же, графинюшка в будуар приглашает! В кои-то веки.

Он испил еще бокалец и так, не поужинав, не переодеваясь приличнее, прямо в шелковом распахнутом шлафроке, в бархатных домашних туфлицах и зашлепал на женскую половину. Пускай графинюшка полюбуется на его неряшество.

К его удивлению, она не придала этому никакого значения. Явная радость промелькнула в ее постаревшем лице. Одиннадцать деток выносить, не шутка!

И уж совсем что-то стукнуло в сердце, когда увидел небольшой приватный стол, накрытый на две персоны, при общем диване, как бывало в давние, молодые годы… когда после таких интимных посиделок детки-то и заводились…

К месту ли, нет ли, его на шутки потянуло после взгляда на уготованное застолье:

– А что, графинюшка, не воспоследует ли нам двенадцатый прибыток? Вот женщины! Давно ли глаза мочила в гневе, а сейчас и такую прямодушную грубость приняла как должное. Щеки, которые уже было невмочь тереть никакими парижскими притирками, вдруг порозовели, и бровки, умело наведенные камеристкой, взметнулись по-молодому:

– Нервы у меня уже никуда… не обращай внимания, делай что знаешь…

Знать он, конечно, знал. За восемнадцать-то годиков, прошедших после первого, подвенечного, целованья, и без всякого алтаря было нацеловано немало. Иначе откуда же деткам взяться?

– А покорми-ка ты меня, Катюша, как следует… чтоб я перед тобой по старости не осрамился!

Давно они уже не пиршествовали без слуг и разных соглядатаев… Он взял во внимание и то, что женушка успела снять тяжелый парчовый «роброн» и переодеться в легкое шелковое платье, сквозь которое нечто возбуждающее даже просвечивало… Он выпил и раз, и два французского шипучего вина, и она маленько испила, после чего уж сам Бог велел поцеловать ее в вырез заколыхавшегося шелка, ласкового и желанного…

– А, Катюша! – крякнул он, вспоминая прошлые годы. – Что мы, никогда не едали? Знаешь ли, какой меня голод мучает?..

– Знаю, Кирюша… – зарделась она. – Кушай, в таком разе, на здоровьице.

Он подхватил ее на руки, смеясь и повторяя:

– Истинно, на здоровьице…

Докончить это бесконечное слово не было времени. Утащил как волк ягницу в логово, под бархатный занавес, и там разделал по всем косточкам, без всяких шел-ков и ожерелий, без атласных, ненужных туфлиц, даже без всякого остатнего – под задернутым пологом, под едва мерцавшими с той стороны свечами, в домашнем, уютном полумраке, – выкушал покорную ягницу прямо-таки со зверским, молодым аппетитом. Да еще и похвалил:

– Сладенькая ты моя, право!

Она не чувствовала своих обглоданных косточек, сама на съедение набивалась:

– Кушай, Кирюша, кушай. Сколько той жизни-то…

Вот ведь как получается: началось Ванькой-разбойником, а кончилось разбоем казацким. В самом деле, казак он или не казак?..

II

Примирение ли с женой, забота ль об отнятом опять Киеве – захотелось утвердить гетманскую ногу в истинной малороссийской столице. Что Батурин?! Киев?!. Он знал первого гетмана, Богдана Рожинского, – Господи, хотелось, чтоб эта сказка обернулась истинным родословием! – знавал славного Богдана Хмельницкого, его незадачливого наследника Юрия, даже изменника Мазепу, – но никак не принимал нынешнего. Там сидел посланный Екатериной генерал-губернатор. Было бы истинным безумием заявлять сейчас свои гетманские права на главный город Малороссии. Но ведь кроме гетманства жил в душе еще и граф Кирилл Разумовский? Частное лицо. Где хочу, там и покупаю землю или принимаю подарки. Так в часе езды от Киева был подаренный наряду с другими пыльный городишко Яготин. Да и Козелец, записанный за старшим братом, совсем недалече. Но Киев-то, Киев?.. Даже мазанки какой-нибудь там у гетмана не было. А ведь хотелось иногда побывать в исконной столице – «матери городов русских», как с амвона[19] провозглашал киевский митрополит Арсений Могилянский, питомец Киевской же Духовной академии. Хоть он, Кирилл Разумовский, и президент Российской Академии наук, но ведает: не потерял Киев духовного зерцала.

Ни в Москве, ни в Петербурге нет столь славной типографии, как в Киеве. С легкой руки великого книжника Арсения Могилянского да с гетманского кошеля незадолго до кончины Елизаветы Петровны была отпечатана столь изящная Библия, какой не бывало во всей империи. Словно чувствуя кончавшиеся годы предоброй Государыни и покровительницы рода Разумовских, они с митрополитом на пару и преподнесли эту Библию. Прослезилась Елизавета, принимая киевский подарок, митрополита Арсения в накладе оставить не захотела: пожаловала ему бриллиантовую панагию[20] в шестьдесят тысяч рублей, с портретом своим, и бриллиантовый же крест, с рубинами из вензелевых царских букв. И с пожеланием: как кончит она свои годы, чтоб стал митрополит Арсений главным молитвенником и духовным хранителем – настоятелем Троице-Сергиевой Лавры.

Слышно, собирается сейчас к Троице митрополит – да будет ему дальняя дорога легкой, а служба славной.

Но не только это – видеться с малороссийским пастырем – торопило гетмана с постройкой своего дома. Хоть и частное лицо, не больше, но может же он, гася домашнюю скуку, привозить семью на берега Днепра? Да и сам иногда не прочь погостить, счастливо забывая о хлопотном гетманстве. Не в ночлежке же ему отираться – чины не позволяют. Нахлебником у генерал-губернатора – гордыня не допускала. Своя хата, как говорят хозяйственные малороссы.

Так вот и созрела мысль о своем домке. Глухов и Батурин – это гетманские пристанища, крепости, зело охраняемые. Ему же потребна «ридна хата». Именно – хата!

На очередной дворец замахиваться не стал – к чему? Надоели каменные, золоченые крепости, простоты захотелось. Вот и явилось желание: небольшой деревянный дворец. Артель плотников, плывшую с верховий вниз по Сейму, как раз бурей прибило к нагорью Батурина. Кто в чем, мокрехоньки, вылезли с плотов на отмель. Кирилл Григорьевич под шум ливня и ветра на тот час миловался с Данутой в теплом и уютном шатре – ор набережный услышал. Не страх какой напасти – охрана Батурина была по крепостному уставу поставлена, – обычное любопытство под небесные хляби выгнало. Да и отдых, даже любовный, потребен. Без порток, в офицерском непромокаемом плаще, с башлыком – на откос и вылез. Поначалу-то показалось: татарва какая-то прет. С ятаганами, с копьями. Под гвалт несусветный. Мало ли что случается и в мирное время! Дикое Поле недалеко… Хотел уже было в шатер забежать да выхватить всегда лежавший под изголовьем пистоль. На выстрел не только «гетманская корогва» – казацкая охрана хлынет. Но вовремя поосмотрелся: какие копья – шесты плотогонов! Какие ятаганы – длиннорукие топоры лесорубов! Рубят наносной лес, костры пытаются возжечь. И надо же, под дождем, а удалось! Знать, люди бывалые. Стрелять не стал – песнопенье сигнальное денщику послал.

Ах, гусли мне в покоеЛюбовь велят звенеть!…

Денщик прибежал, увидел гетмана нагишом, но в плаще офицерском, заухмылялся было. Он послал его вниз, узнать, что там творится. Сбегал, доложил: плотники-бедолаги сушатся. Под дождем?..

Велел солдатскую палатку принести, помощников взять. Да на берегу и поставить. Само собой, горилки с полведра прихватить, чтоб утопленники согрелись. Расторопный Микола – тогда он еще не был изгнан – все быстро и хорошо изладил. Часу не прошло, как с берега уже другие «писни» заспивали:

Заваруй, Боже, горы, долины,Горы, долины, наши царины!…

Молитва, что ль?

Молитва и есть, коль целы и невредимы из буйного Сейма вылезли.

Же бы нас тучи не заходили,Же бы пролои не заливали,Злые ветрове не пановали.Зароди, Боже!…

Помогла молитва мокрозадых певцов. И «пролои» в небесах стали уплывать на восток, и ветры туда же следом. Моросило еще, но терпимо. Кирилл Григорьевич скинул плащ и постоял под мягким дождиком, охлаждая разгоряченное тело. А потом вытерся в шатре рушником, натянул сухие и просторные шаровары – утеху гулящих казаков.

От возни ли, от песнопений ли, Данута проснулась. Со смешком, потягиваясь всем ладным телом, спросила:

– До лепшей якой коханки?

Он похлопал ее по напрягшемуся животику и вы: шел к денщику.

– Как напьются-напоются, приведи ко мне ихнего главного артельщика.

Уже тогда была мысль о киевском доме. А как стих ливень, с нагорья стало видно: в плотах связки строевого дубья гонят. Чем не случай?

Не скоро, и не враз, взобрался артельщик на гору, но интерес хозяина к плотам понял.