Последний гетман - Аркадий Савеличев

А на сцену, в аккурат столичной, лживый кастрат, в пух и прах разнаряженный разными блестками, важной походкой выступил. Истинно кастрированным фальцетом и зачал под доморощенную музыку – домашнего же сочинения арию, частично повторяя и афишу:- Жи-изнь и похожде-ени-я российского Ка-арту-ша, известного моше-енника и того ремесла-а людей сы-ыщика… за раска-аяние в злоде-ействе получи-ившего от казны свободу… но за обраще-ение в пре-ежний промысл, сосланного ве-ечно на ка-аторжную рабо-оту в Ре-гер-ви-ик, а потом в Сиби-ирь…

Выскочил другой кастрат… в малороссийской плахте и с двумя подушками на груди, а чтоб не оставалось сомнения в его женской сути, из-под итальянской замызганной шляпки конский заплетенный хвост до пупка спускался – веселое изображение девичьей косы!

Казацкие «вужаки» заскрипели, загремели шпорами, а на сцене пушечным громом загремели литавры, под крики из осажденного лагеря:

– Га-арно!

– Шаблями нас не возьмешь!

– Каин, выпей горилки, ды тильки не енчи!… Узкогорлый глиняный жбан метнули на сцену,

но не разбился в черепки – ловко подхватил Каин, сам приложился и Каинихе своей сунул:

– На, полонянка!

Каиниха тряхнула конской косой и тоже привычно приложилась к горлышку. Тут уж восторг во всем казацком лагере; Каиниха, обтерев хвостом плохо подбритые губы, зачала совсем невыносимым фальцетом:

– А историю славного вора я слышала сама воочь, как вот вы меня слышите, а история эта оборотилась в житие московского сыщика, тем же прозванием Ванька Каин, поелику это он и был в своих страшных похождениях, превращениях и любови ко мне вечной… Ванька! – вдруг грянула она без всякого фальцета. – Оставь и мне, идол!

Верно, пока кастрированно голосила, ее лукавый кастрат уже доканчивал жбан, предварительно, само собой, ополовиненный казаками.

Что-то у них вроде драчки из-за этого начиналось, но тут с гиком и свистом вывалилась из-за перегородки сцены вся остальная труппа – и давай гонять по кругу Каина! Распевая при этом на все лады, и совершенно уж непонятно для казаков, какие-то похабные италийские песни – по ужимкам и жестам это можно было определить. Да и расхожие малороссийские ли, русские ли слова начали прорываться – какие за это время успели усвоить веселые италийцы. Право дело, хороша комедь пошла!

Эти уже без фальцета шпарили и хрипло даже. Холод здешний – не тетка, и под горилку южную душу выстудил. Вполне по-казацки, в полпьяна, один начинал:

– Э-э, вай-вай… налывай давай!… Другой подхватывал:

– Налэ, налэ… налывочка!… Третий и совсем уж в лад:

– Налывочка гарнешенька… хорошенька!…

Вкус наливочки особенно нравился казацким женкам, и в осадном лагере, куда по недогляду иль по утехе их набилось немало. Началось оживленное перешептывание:

– Бачышь, Ганка? Разбойнички-ти биль ше козацкие…

– … як мий Иване…

– …як мий Микола…

А ведь известно, как шепчутся здешние казачки – с одного края Батурина на другой ветром вишни пригибает. Даже италийские разбойнички, заладившие гопака, сбились с шага и стали наскакивать друг на друга. Ну, тут лживый кастрат, уже, видимо, намерившийся податься в сыщики, одному и другому дал хорошего пинка – под одобрительный рев всего осадного лагеря. Топот за убегавшим Каином, пока еще разбойничком, восстановился. Знали грешные души, кто над ними хозяин. Только делали вид, что злятся на своего Каина-атамана. А сами – ни-ни. Как во всякой жизни: знай свое место.

Странно, Кирилл Григорьевич, устроитель разбойничьего вертепа, именно это и повторил:

– Место для всякого свое…

Графиня Екатерина Ивановна недовольно глянула и, тоже хорошим шепотом, заметила:- Верно, граф, вы могли бы и получше местечко сыскать… хотя бы как ваш братец! Зря Екатеринушку-то обхаживали.

– Может, и зря, графинюшка.

– Попардонит она вас, граф, да и с вас же последнего пардона потребует.

– Так, графинюшка, истинно так…

Как и все здесь, гетманская семья тоже забылась, где находится. Доченька уже, Лизавета, встряла:

– Все разбойники да разбойники! А где же принцы?

Отец не знал, запасены ли в этой театральной несуразице принцы, но ответил с надеждой:

– Будут, Лизанька, будут.

Но графинюшку, как и хмыкнувшую дочку, это не успокоило, она назидательно заметила:

– При очередном рандеву с Екатеринушкой непременно востребуйте достойную пару Елизавете. Благостная Елизавета Петровна, для вас, граф, невесту потребовала, не так ли?

Неприятно укололо это нынешнего муженька, уже забывшего дорогу в будуар. Отрезал:

– Мало ль я потрудился для семейного счастия? Он имел в виду поместья, дворцы, доходы – почти в миллион годовых, а она на женский лад истолковала, язвительно вспыхнула:

– Да, одиннадцати трудов стоило это!…

– При одном несчастном…

– По чьей вине?!

В такую строку укор ему графинюшка еще не ставила.

– По вашей, несчастная! Психопатства больно много. Баба должна быть бабой, а не слезной мочалкой!

Он не замечал в пылу гнева, что сейчас-то она и точно – мочалка. Хоть выжимай. Не зря дочка за полу дергала:

– Нас слышат все…

Ну, может, и не все, а только ближайшие чиновные казачки, полковничихи, пристроившиеся за гетманской спиной. Что там делали други-разбойнички с изменщиком Каином, переметнувшимся к сыщикам, уже ничуть не занимало. Гетман да гетманша отношения выясняют, как же! Ваньку-Каина, за это время успевшего стать рьяным сыщиком, самого, как крысу, ловили, сеть рыбацкую на голову закидывали. Кто-то из здешних учил италийцев так ловко бросать сети! Но если крыса могла выбраться из пустяковой сети, то выбрался же и Ванька-сыщик. Он изловчился и сам набросил сеть на целую толпу бывших, приплясывавших от радости дружков, поволок их по сцене, начальственно покрикивая: – Ага, попались!

В ответ не со сцены – с гетманских, застланных коврами кресел:

– Ага, правда колет глаза, ваше сиятельство?..

Ванька-сыщик ликовал над поверженными дружками, а здесь устроитель ликующе укорял:

– Без любви мы, графинюшка, прожили эти годы, без всякой любови…

На сцене Ванька-сыщик донимал дружков тем, что мочалил их чем ни попадя, даже сдернутым с головы Каинихи конским хвостом, а здесь Кирилл Григорьевич, забывая о своем гетманском достоинстве, дожимал и без того взмокшую мочалку:

– Не стыдно ль это выслушивать, графинюшка?

Про Ваньку-Каина окружающие полковничихи совсем забыли, здесь было гораздо интереснее. Гетманша в своем унижении дошла до того, что повинилась:

– Стыдно, граф. Проведите меня домой… кажется, на нас смотрят…

На последнее замечание он не обратил внимания, просто встал и подал руку:

– Извольте в таком случае. Для слез свое место…

Надо было видеть, как обернулись все женские головы, как мужские чубами на колени обвисли… Но когда по сторонам глазеть? К дверям, а там с одного крыла дворца – в другой, где еще на пороге женской половины встретили горничные и приживалки, со страхом увели графиню в глубь жилых комнат.

Кирилл Григорьевич вспомнил было про оставленный театр, про многотрудное житие Ваньки-Каина, но с уходом жены вдруг почувствовал облегчение, легкомысленно отмахнулся: а, обойдутся без него и там… как здесь вот обходятся!…

Да вот пойми ты женщин! Не успел он снять парадный камзол, со всеми орденами и лентами, облачиться в легкий шелковый шлафрок, принять за столом, к его приходу накрытым, заветный бокалец, как горничная на правах доверенного лица госпожи без зова вошла, поклонилась, правда, но тоном приказа сказала:

– Ваше сиятельство, графиня Екатерина Ивановна чает видеть вас у себя в будуаре.

Кирилл Григорьевич было вспылил:

– Поужинать-то я могу хоть?

– Не знаю, ваше сиятельство, – переступила с ноги на ногу отнюдь не робкая, привезенная из Петербурга домашняя посланница. – Я в точности передала слова ее сиятельства Екатерины Ивановны. Могу быть свободна?

– Можешь.

Она поклонилась все тем же не раболепным поклоном, с намеком даже на некую светскость. Вспомнилось: это никак та самая, из детей разорившихся подмосковных дворян-соседей? Некая фрейлина при гетманше. Стоит тогда и Двор свой завести! А что? Елизавета Петровна любила повторять: «Ой, граф Кирила! Не заведи, смотри, второе царство в Малороссии». Не второго ли Двора и нынешняя Государыня опасается?

Однако ж, о таких высоких материях рассуждать было некогда. Как же, графинюшка в будуар приглашает! В кои-то веки.

Он испил еще бокалец и так, не поужинав, не переодеваясь приличнее, прямо в шелковом распахнутом шлафроке, в бархатных домашних туфлицах и зашлепал на женскую половину. Пускай графинюшка полюбуется на его неряшество.

К его удивлению, она не придала этому никакого значения. Явная радость промелькнула в ее постаревшем лице. Одиннадцать деток выносить, не шутка!