Заколдованный замок (сборник) - Эдгар По

На галереях, окружавших главную часть коттеджа и его западное крыло, полов как таковых не было. Однако у дверей и под каждым окном посреди изумрудного дерна лежали большие, плоские, неправильной формы гранитные плиты, служившие надежной опорой при любой погоде. Тропинки повсюду были выложены такими же плитами, но не вплотную, без особой подгонки, причем промежутки между ними заполнял все тот же бархатистый дерн. Вели они в разных направлениях: к хрустальному ручью, до которого было всего несколько шагов, к дороге, к флигелям, стоявшим на другом берегу ручья и скрытым в зарослях акаций и катальп.

Буквально в полудюжине шагов от парадной двери высился причудливый ствол засохшего грушевого дерева, обвитого от подножья до макушки пышными колючими побегами вьющейся бигнонии, осыпанной гроздьями оранжево-лиловых цветов. Не так-то просто было с первого взгляда определить, что же это такое. Сухие ветви груши были увешаны птичьими клетками разнообразных форм. Из цилиндрической плетенки доносились веселые трели пересмешника, из другой слышался переливчатый зов иволги, из третьей лилось мелодичное пение желтоголового трупиала. Из нескольких более легких и хрупких с виду клеток звучали трели канареек.

Опорные столбы галерей обвивали благоуханная жимолость и жасмин, а в уголке, образованном главной частью здания и его западным крылом, прижилась невиданно густая и пышная виноградная лоза. Не встречая преград, она вскарабкалась на ту крышу, что пониже, а затем и на более высокую, потом двинулась по коньку, выбрасывая усики и цепляясь за черепицу, и, наконец, сползла вниз с восточного края крыши, образовав кудрявый каскад зелени.

Коттедж со всеми его пристройками был возведен из старомодного голландского гонта[100] — широкого, с незакругленными углами. Особенность этого материала заключается в том, что дома, выстроенные из него, кажутся шире в нижней части, чем в верхней, на манер древнеегипетской архитектуры. А здесь этот живописный эффект усиливали многочисленные вазоны с пышными цветами, почти скрывавшие основание коттеджа.

Выкрашен он был матово-серой краской; и любой художник легко поймет, какое удачное сочетание образовывал этот нейтральный оттенок с ярко-зеленой листвой тюльпанного дерева, чья крона одной стороной осеняла дом.

Если, как я уже говорил, взглянуть на все эти здания со стороны каменной изгороди, то они представали в еще более выгодном свете — тогда вперед как бы выступал юго-восточный угол. При этом глаз мог охватить оба фасада вместе с живописной восточной стороной и частью северного крыла, яркую кровлю беседки и половину легкого мостика, пересекавшего ручей вблизи главных зданий поместья.

Я оставался на вершине ската не очень долго, но вполне достаточно для того, чтобы во всех подробностях рассмотреть открывшуюся передо мной панораму. Было совершенно очевидно, что я сбился с пути, ведущего к деревне, и поэтому по праву заблудившегося прохожего могу войти в ворота и расспросить о дороге. Посему, уже без всяких колебаний, я направился вниз.

Тропинка за воротами вилась по естественному выступу склона вдоль невысоких скал. Вскоре она привела меня к подножию обрыва на северной стороне долины, а оттуда — к мостику через ручей. Обогнув коттедж с восточной стороны, я оказался у главного входа, заметив при этом, что хозяйственные постройки совершенно исчезли из виду.

Едва я свернул за угол, как дворовый пес бросился ко мне, сохраняя суровое молчание, которое должно было свидетельствовать о серьезности его намерений. Я протянул ему навстречу обе руки в знак мира — мне еще не случалось видеть собаку, которая устояла бы перед таким призывом к дружбе. Пес тут же захлопнул пасть, замолотил хвостом, присел и, к моему удивлению, тоже протянул мне переднюю лапу. Его учтивость распространилась и на мою охотничью собаку — пойнтера по кличке Понто.

Поскольку никакого звонка я не обнаружил, то попросту постучал палкой в приоткрытую дверь. И сейчас же за стеклом возникла фигура молодой женщины лет двадцати восьми — стройной, или, скорее, хрупкой, несколько выше среднего роста. Пока она приближалась ко мне с какой-то не поддающейся описанию скромной решимостью, я сказал себе: «Вот это, без сомнения, естественное изящество, полная противоположность напускной грации». Второе впечатление, которое она произвела на меня, и куда более живое, чем первое, было впечатление, что эта женщина полна горячего радушия. И еще — столь ярко выраженной возвышенности или чуждости низменным интересам, как та, что сияла в ее глазах, мне еще никогда не приходилось встречать. Не знаю почему, но именно это выражение глаз и губ — самая сильная, если не единственная черта, способная вызвать у меня интерес к женщине. Возвышенность (если мои читатели вполне понимают, что я хочу выразить этим словом) наряду с женственностью кажутся мне родственными понятиями; и в конце концов то, что мужчины по-настоящему ценят в женщинах, — это просто-напросто женственность. Глаза Энни (я услышал, как кто-то в доме окликнул ее: «Кто там, Энни, милая?») были глубокого серого цвета, а волосы — светло-каштановые; вот и все, что я успел заметить.

Она учтиво пригласила меня в дом, и, едва переступив порог, я оказался в просторной прихожей. Справа находилось окно — такое же, как на фасаде; слева — дверь, ведущая в гостиную; еще одна дверь, остававшаяся открытой, позволяла мне видеть небольшую комнату, обставленную как кабинет. Большое эркерное окно в ней выходило на север.

Войдя в гостиную, я обнаружил там мистера Лэндора — ибо, как я узнал впоследствии, так звали этого господина. Он оказался приветливым и сердечным, но мое внимание больше привлекала обстановка жилья, заинтересовавшего меня более, чем облик его хозяина. Теперь я видел, что северное крыло коттеджа служило спальней, дверь ее выходила в гостиную. Слева от этой двери находилось окно с видом на ручей. У западной стены гостиной был камин, и там же — дверь, ведущая в западную пристройку, вероятно, в кухню.

Ничто не могло сравниться со строгой простотой обстановки этой гостиной. На полу лежал толстый двойной ковер превосходного качества — белый фон с круглыми зелеными узорами. На окнах — занавеси из белоснежного жаконета[101], довольно пышные; они ниспадали строгими складками, а их нижний край был точно вровень с полом. Стены были обиты французскими обоями, очень изящными — по серебряному фону пробегала зигзагом бледно-зеленая полоса. На стенах висели замечательные цветные литографии с работ Пьера Жюльена[102]. Одна из них изображала сцены восточной неги, весьма чувственные, на другой — сцены карнавала, зажигательные и живые, третья — портрет гречанки, божественно прекрасное лицо, дразнящее какой-то вызывающей неопределенностью выражения.

Остальная обстановка состояла из круглого стола, нескольких стульев (включая удобное кресло-качалку) и софы, вернее, небольшого дивана. Он был сделан из простого и белого, как сливки, клена с зеленоватыми прожилками и плетеным сиденьем. Стулья и стол того же стиля, но их формы были, очевидно, порождением того же ума, который замыслил и воплотил весь окружающий ландшафтный сад; ничего изящнее и представить было невозможно.

На столе виднелось несколько книг, стоял большой прямоугольный хрустальный флакон с какими-то новыми духами, простая лампа из матового стекла с итальянским абажуром и большая ваза, полная великолепных цветов. В сущности, цветы с их яркой окраской и нежным ароматом были единственным, что находилось в комнате исключительно ради украшения. Каминную полку почти целиком занимал вазон с пышной геранью. На треугольных угловых полках стояли такие же вазоны с другими цветущими растениями, и еще пара букетов оживляла подоконники открытых окон…

А теперь я считаю своим долгом сообщить, что цель этого рассказа заключается исключительно в том, чтобы дать подробное описание коттеджа мистера Лэндора, каким я его застал, и чудесных окрестностей.

Перевод К. Бальмонта

Колодец и маятник

Я окончательно изнемог. Бесконечная пытка вконец измучила меня; и когда меня развязали и усадили, я почувствовал, что теряю сознание. Последним, что донеслось до моего слуха, был приговор: страшный приговор, обрекавший меня на смерть. После этого голоса́ инквизиторов слились для меня в неясное жужжание. Этот звук вызвал в моем мозгу образ какого-то вихря, нескончаемого круговорота — может оттого, что он напомнил мне звук вращающегося мельничного колеса.

Впрочем, это продолжалось недолго, и вскоре я вообще перестал что-либо слышать. Но еще некоторое время я продолжал видеть — и каким беспощадно отчетливым и резким было то, что я видел! Я видел шевелящиеся губы судей над черными мантиями. Они казались мне мертвенно-белыми — белее бумаги, на которой я пишу эти строки, — и неестественно тонкими. Так сжали их неумолимая жестокость, непреклонная решимость и презрение к человеческому горю. Я следил за тем, как движения этих губ решают мою судьбу, как они кривятся, как из них выползают слова о моей смерти. Я видел, как они с усилием складывают слоги моего имени, и содрогался, ибо не слышал ни единого звука.