Вторая Пуническая война - Михаил Борисович Елисеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
По поводу разграбления воинами Марцелла Сиракуз, Полибий пустился в пространные рассуждения о том, стоило это делать или нет. Была ли вообще необходимость вести всё награбленное добро в Рим или имело смысл оставить всё в захваченном городе. Ведь он теперь принадлежит сенату и народу Рима! К сожалению, текст, где историк рассказывает о причинах, побудивших квиритов поступить именно так, как они поступили, до нас не дошел, и мы имеем простую констатацию факта: «римляне решили упомянутые выше предметы перевести на родину и ничего не покидать на месте. Долго можно бы говорить о том, правильно ли и с пользою для себя поступили в этом деле римляне или нет. Во всяком случае есть больше оснований утверждать, что и тогда они поступили неправильно, и теперь напрасно поступают таким образом… Что касается римлян, то, перевезя к себе перечисленные выше богатства сиракузян, они предметами домашней утвари украсили свои частные жилища, а предметы народного достояния употребили на украшение города» (Polyb. IX, 10). А почему бы и не украсить Рим? Особенно если это можно сделать за чужой счет!
Тит Ливий разграбление Сиракуз описывает довольно скупо и между делом старается, как обычно, оправдать соотечественников: «римляне под стенами их города вынесли столько трудов и опасностей на суше и на море, что не такой уж наградой были им Сиракузы. Потом он послал квестора с отрядом на Остров принять и сторожить царские деньги. Город отдали на разграбление солдатам; в домах тех, кто был в римском войске, поставили охрану. Было явлено много примеров отвратительной жадности, гнусного неистовства» (XXV, 31). Как хочешь, так и понимай Ливия. Сначала писатель сетует на то, что бедным римским легионерам и Сиракуз для грабежа мало было, а затем сам же возмущается преступлениями соотечественников. Воистину, чужая душа потемки. Рассказывая о разграблении Тарента легионерами Фабия Максима Кунктатора, Ливий вновь заострит внимание на этом вопросе и сделает интересное наблюдение: «Фабий тут оказался великодушнее Марцелла; отвечая писцу на вопрос, что делать с огромными статуями (то были боги, представленные в виде сражающихся, каждый в своем обличье), он велел оставить тарентинцам их разгневанных богов» (XXVII, 16). Как бы между делом, писатель осудил Марка Клавдия.
Я уже не раз отмечал, что Титу Ливию свойственно проговариваться на темы, которые писатель старался избегать и всячески обходить, когда рассказывал о конкретных событиях. Так случилось и с Сиракузами. Вкратце поведав о том, как знаменитый город был разграблен римлянами, в следующей книге историк снова возвращается к этой теме и пишет буквально следующее: «Погиб прекрасный знаменитый город, который оказался наградой победителю в борьбе между римским военачальником и тиранами. А был он некогда и хлебным амбаром, и казначейством для римского народа, часто в трудные времена выручал своей щедростью наше государство – и даже в эту войну с пунийцами. Если бы восстал из преисподней царь Гиерон, вернейший приверженец римского владычества, и увидел бы родной город, разграбленный, в развалинах, а в Риме – чуть что не при самом входе в город добычу из Сиракуз, какими глазами взглянули бы вы на него?» (XXVI, 32). Или ещё одно свидетельство, найденное у Ливия: «От города действительно остались только развалины городских стен, опустевшие дома, разграбленные храмы; даже сами боги были увезены, как и их украшения, – Сиракузам ничего не оставили. У многих имущество отобрали; прокормить себя и свою семью с клочка голой земли остатками уцелевшего было невозможно» (XXVI, 30). В этих отрывках гораздо больше информации о том, что произошло в городе, чем в самом рассказе о взятии Сиракуз. Просто они раскиданы у Тита Ливия по тексту, а не собраны в одном месте, поскольку данный прием позволяет писателю сгладить масштабы трагедии.
Не вызывает удивления, что приказ Марцелла о разграблении Сиракуз, а также дикий погром, устроенный в захваченном городе его легионерами, некоторые римские историки постарались прикрыть различными сентиментальными сказками. Вот одна из них в интерпретации Валерия Максима: «А какой чудесный и памятный пример мягкости являет Марк Марцелл! Захватив Сиракузы, он остановился в городской крепости, чтобы увидеть сверху когда-то могущественный, а теперь лежащий в руинах город. Увидев все его несчастья, он не смог сдержать слез. Если бы кто-нибудь, не знающий его, заметил Марцелла, то решил бы, что победитель не он, а другой. Вот так, Сиракузы, к твоим испытаниям все-таки добавилась какая-то доля радости, потому что если и не выпало тебе остаться в целости, то участь твоя все же была смягчена состраданием победителя» (V, 1. 4). Даже как-то странно читать эти строчки, вызывающие сомнения в здравом уме того, кто их написал. Ведь очень часто слезами римских полководцев античные авторы старались прикрыть их реальные преступления. Прослезился же Сципион Эмилиан, глядя на пылающий Карфаген! Хотя тем, чьи дома гибли в пламени и подвергались грабежу, легче от этого не было.
Рассказы о пресловутой кротости и доброте Марцелла сильно преувеличены. Эта самая «доброта» не помешала ему перебить гарнизон Казилина, сровнять с землей Мегары, устроить погром в Сиракузах и одобрить действия Луция Пинария, залившего кровью Энну. Марцелл был очень жесток, информация об этом присутствует у Аппиана. На Сицилии Марка Клавдия ненавидели и считали лжецом: «Ненавистному для всех Марцеллу не верили без клятв» (App. V, V). Данное свидетельство идет вразрез с утверждением Плутарха, что «Марцелл в Сицилии, по-видимому, впервые позволил грекам составить более верное суждение о римской справедливости» (Marcell, 20). Что такое римская «справедливость», сицилийские греки убедились на собственном печальном опыте. Факты – упрямая вещь, и дела римского полководца говорят сами за себя. Но это одна сторона медали.
Марк Тулий Цицерон, очень хорошо знакомый с историей римского завоевания Сицилии, высказал свою точку зрения на действия Марка Клавдия во время взятия Сиракуз: «Возвращусь теперь к деяниям Марцелла, дабы не казалось, что я без оснований упомянул обо всем этом. Взяв приступом столь великолепный город, он решил, что если вся эта красота будет разрушена и уничтожена, то это римскому народу чести и славы не принесет, тем более что красота эта ничем не угрожала. Поэтому он пощадил все здания, как общественные, так и частные, храмы и жилые дома, словно пришел с войском для их защиты, а не для завоевания. А украшения города? Тут он руководствовался и правами победителя, и требованиями человечности;
