1937. Русские на Луне - Александр Марков

Гайданов замечтался. Ему сделалось грустно оттого, что все эти видения пока не могут стать реальностью, но если о них не забывать, не стирать, изредка просматривать, то они обязательно материализуются, и он наяву, а не в своих мечтах, поведет Шешеля к императору. Тот заочно знал Шешеля, но не только по фильму о полете на Луну, который ему показали накануне вечером, привезя пленку из Москвы, а еще и по гонкам пятилетней давности, которые выиграл Шешель. Мир так тесен.

Когда ожили часы, оглушив комнату глухим звоном, Гайданов вздрогнул. Видения разбились, а их осколки посыпались на пол, впитываясь, как капли дождя в ворсистый ковер, и если бы он задумал вернуть их, то ему пришлось бы вытряхивать ковер.

Часы успокоились после второго удара, видимо, догадавшись, что не в самое подходящее время потревожили тех, кто находился в комнате. Но Гайданов уже все сказал Шешелю, а за тем оставалось последнее слово, которое он все никак не мог произнести.

Чай остыл. Шешель выпил его одним глотком.

— Не говорю «прощай», — а говорю «до свидания», — сказал Змей Искуситель.

— До свидания, господин генерал, — сказал Шешель.

Здесь был его мир. В этой комнате осталась частичка его души, которую отнял у него Гайданов, когда в один из альбомов среди пилотов своих эскадр приклеил и фотографию Шешеля, снятого на фоне того аэроплана, что нашел свое последнее пристанище на дне Балтийского моря. Эта фотография забрала у него души гораздо больше, чем все километры отснятой пленки фильма. Чтобы вернуть ее обратно, надо вырвать фотографию из альбома, разорвать на мелкие кусочки и проглотить. Но даже если он проберется в этот кабинет, когда здесь никого не будет, откроет альбом, то станет листать его страницы, смотреть на лица пилотов, вспоминать тех, кого уже нет, а у остальных спрашивать; «Где вы? Как вы?» А в ответ ему будет молчать тишина.

Холодный и неприветливый ветер с Невы обжигал лицо. Спустя несколько минут Шешель почувствовал, что пальцы, которыми он вцепился в чугунный парапет, начинают деревенеть. Постой он здесь еще некоторое время, превратится в статую, как превратились в них львы, которые подошли к реке попить, сели вдоль ее берегов, чем-то зачарованные, а потом уйти уж не смогли. Ядовитый влажный воздух разъедает их позеленевшую от времени шкуру, но пройдет еще не один десяток лет, прежде чем они рассыплются прахом.

Шешель отдернул руку, размял пальцы, обернулся в ту сторону, где за сотни верст лежала Москва. Что он хотел увидеть? Орлов на башнях Кремля? Крест на куполе Храма Христа Спасителя? Что? Далеко до них. Это все равно, что на Луне пытаться что-то рассмотреть без помощи телескопа или подзорной грубы.

За его спиной выстроились многоэтажные дома. Он стоял слишком близко к ним. Они закрыли ему даже небо. Напротив — через проспект его взгляд натыкался на такую же стену. Краска на фасадах еще не побледнела, не выцвела от дождей и солнца.

Дома и люди здесь стареют, наверное, гораздо быстрее, чем в Москве. Выстоит ли этот город несколько веков или нет? Он слишком тонкий, ажурный, как фарфоровая чашка, которая может треснуть, если ее слишком сильно сжать пальцами.

Ртутная вода плескалась почти возле ног. Но она неопасна.

От ветра чуть слезились глаза. Могло показаться, что Шешель плачет от горя, от разлуки. Вспоминает Спасаломскую. Может, так оно и было. Ветер лишь попытался дорисовать на его лице то, что должно быть на нем в эти минуты. Хотя…

Из глаз скатилось по несколько капель, но они высохли, впитались в кожу, даже не добежав до скул, потом глазницы обмелели, и слезы больше не выплескивались через их края.

Как только он закрыл дверь, на него набросились сомнения, будто поджидали его на пороге и теперь стремились загнать его обратно в кабинет Гайданова.

«Там твой мир. Там. Без него ты умрешь».

Чтобы отделаться от них, ему пришлось даже замахать руками, точно на него обрушилась мошкара, пригнуться и выскользнуть прочь, но как убежишь от них, если они уже засели у тебя в голове.

Он зашел в кафе, думая, что их остановит стеклянная дверь, но все было напрасно. Пригубливая ароматный кофе, он не чувствовал вкуса. Он понял, что ему надо вернуться к Гайданову, пока тот в своем кабинете. У него вновь было такое ощущение, как в тот вечер, когда он обвенчался со Спасаломской. Надо не упустить время, иначе…

«Готов ли ты?» — прошептал кто-то ему на ухо. Но он не стал оборачиваться, зная, что никого не увидит, и лишь в ответ на лице его заиграла улыбка, а глаза наполнились блеском, который всегда появлялся в них, когда он влезал в пилотскую кабину, начиная подготавливать аэроплан к взлету, чтобы там, в небесах, встретиться с такими же, как и он, безумцами…

Если он откажется, то потом будет жалеть об этом всю жизнь, с каждым прожитым годом мрачнея все больше и больше от ощущения, что ему давался шанс, а он не воспользовался им. Он превратится в брюзгу, нудного и скучного. Нельзя упускать этот шанс. Спасаломская поймет его. Поймет. Ему хотелось верить, что поймет.

Небеса. Как жить без них? Как их забыть? Когда они всегда над тобой — не будешь же все время смотреть себе под ноги, а взглянешь хоть на миг вверх, то никакие цепи не удержат тебя на привязи. Этак однажды заберешься на крышу высотки, встанешь на краешек, задерешь голову к небесам и шагнешь вперед, расставив широко руки в стороны — вдруг удержат. Но несколько секунд ты все же будешь опять лететь.

Он чуть не забыл расплатиться. Кондитер, увидев, как быстро Шешель бросился к дверям, вышел из-за прилавка, загораживая ему путь.

«Черт».

Шешель порылся в карманах, достал бумажник, а потом порылся и в нем. Секунды уходили. Это начинало раздражать Шешеля. Он боялся упустить удачу.

— Вот, — протянул он кондитеру банкноту.

Сдачи ждать не стал. Что там копейки считать, когда так много поставлено на кон.

Хорошо еще, что он не очень далеко отошел от дома, где располагался департамент, который возглавлял Гайданов. Шешель все время срывался с шага на бег и изрядно запыхался, когда добежал до нужной улицы.

Заныла рана на боку, но больше заныло сердце, сжалось в комок, как от страха, когда он увидел стоящее под парами авто генерала.

— Генерал, — хотел крикнуть он, но лишь прошептал, потому что губы у него пересохли, склеились от бега, и их нужно было прежде промыть водой, а уж потом говорить.

Адъютант отворил перед Гайдановым двери авто. Тот скрылся в салоне, адъютант пошел занимать место за водительским штурвалом. И тут интуиция подсказала генералу, что надо оглянуться.

Шешель стоял как вкопанный, будто подошвы его ботинок приклеились к мостовой, а заодно и ноги, потому что, если бы приклеились только подошвы, ботинки можно снять и побежать босиком.

Генерал что-то сказал адъютанту, который уже сидел в авто за водительским креслом. Авто перестало трястись, затихло, из выхлопной трубы уже не вырывались клубы едких испарений…

Шешель сделал первый шаг, нерешительно, будто боялся чего-то, второй дался ему легче, а уж дальше все пошло как обычно, и он успел даже восстановить дыхание, когда подошел к генералу.

— Позвольте обратиться, господин генерал.

— Позволяю. Подумал?

— Да. Я согласен.

— Рад это слышать. Ты хорошо подумал? Я ведь не тороплю тебя. Мог бы ответить завтра или попозже.

— Зачем так долго мучиться? Это приводит к нервным расстройствам.

— Ты вовремя меня перехватил. Как нельзя вовремя. Садись.

Гайданов забрался на заднее сиденье, рядом устроился Шешель, хлопнул дверью.

— Поехали, — сказал Гайданов.

Авто тронулось. Генерал, не поворачивая головы, а от этого сразу и не поймешь — к кому он обращается, продолжил:

— Ну, рассказывай, как ты поживаешь?

— Неплохо. Куда мы сейчас?

— К императору.

— А? — не нашелся Шешель.

— Что ты занервничал? — удивился Гайданов. — Ты же будешь личным пилотом императора. Каждый день его будешь видеть и разговаривать с ним. Ничего. Ехать долго. Еще успокоишься.

В голову полезли глупые мысли, что он плохо выбрит, потому что вагон трясло, что надел он не подходящий для предстоящей встречи костюм, что, если ему дадут возможность заговорить с императором, голос его обязательно дрогнет и слова будут вырываться с таким трудом, точно из пустой бутылки вытряхиваешь последние капли вина, перевернув ее вниз горлышком.

Он и вправду успокоился, а сердце его присмирело, как зверь, посаженный в клетку, поначалу он метался, бил мощными лапами с острыми когтями по прутьям решетки, выясняя — не сломаются ли они. Но они не поддавались. Ему не справиться с металлом. Устав, он прилег на пол клетки.

Все это уже было в его жизни. И эта дорога, и встреча с императором. Но что было сном? Прошлое или настоящее? Он боялся ущипнуть себя. Сделай он это, вдруг мир вокруг него потрескается, осыплется, как яркие фрески со стен, и окажется, что он лежит в плохом гостиничном номере, куда поселился на одну ночь, чтобы не ждать на вокзале поезда, который повезет его домой. Домой. Где он теперь, его дом? Здесь ли, в Москве или еще где-то?