1937. Русские на Луне - Александр Марков

Но как он ошибался. Вчерашний вечер забылся. Легионеры опять дрались с лохматыми варварами, бледнолицые светские львицы сводили поклонников с ума, заставляя их валяться возле своих ног, стреляться друг с другом и устраивать соперникам всякие козни.

Жизнь пошла своим чередом. Хороший признак.

Шурша картонными латами, навстречу ему двигался рыцарский отряд. Шешель посторонился, втиснулся спиной в стену. Бутафорские мечи и копья шевелили его одежду. Следом за рыцарями, прикрываясь мощными спинами, шел Шагрей.

— Привет, — сказал Шешель.

— Привет, — вяло отозвался Шагрей.

Язык у него ворочался плохо, глаза налились кровью. Весь его помятый вид говорил о том, что Шагрей плохо справился с похмельем. Обманчивое впечатление. Шагрей вовсе не пил спиртного. Подсунул ли ему кто-то на банкете вместо воды стакан водки, так что бы Шагрей не заметил этого? Вряд ли.

Бедный. Вот кому не повезло больше всех. Ведь теперь студия в услугах его не нуждалась. Нелегкая задача у Томчина — сообщить Шагрею, что он уволен. Или ему тоже предложат теплое место? Или Томчин все же задумывает отправить экспедицию на Марс, а к сейчас прикидывает, кого может включить в ее состав.

«Дудки. Без меня».

Под мышкой Шагрей держал пачку утренних газет, с которыми Шешель ознакомиться не успел.

— Ну что же пишут? — спросил он.

— Как ни странно — ничего, — ответил Шагрей, правильно поняв вопрос, — ни одной статьи, ни одной строчки.

— Заговор какой-то, — пошутил Шешель.

— Точно, — вторил ему Шагрей, — странно это.

— Да. Странно.

— Теперь я догадываюсь, почему Томчина на месте нет.

— А его нет?

— Нет. Он объезжает редакции, скандалит, выясняя — почему не вышли статьи о фильме, ведь он со дня на день в кинотеатрах пойдет.

— Он обещал, в случае провокации, редакторы у него попрыгают. Интересное, наверное, зрелище.

— Да. Камеру ему с собой надо было брать и оператора. Превосходный фильм бы получился.

— Эх, жаль, что его нет, — вздохнул Шешель, — поговорить с ним надо.

— Подожди, вернется. Не целый же день он скандалить будет.

— Газет много. Боюсь, пока объедет все, времени уйдет много, — расстроился Шешель.

— Ты спешишь?

— Нет. Не спешу. Но сидеть здесь сиднем тоже радости никакой. Что мне делать-то тут?

Есть мудрость в суждениях тех дикарей, которые полагают, что каждая фотография отнимает у них часть души. Они боятся фотоаппарата больше, чем стрелу с отравленным наконечником, а если уберечься от него не удалось, так надо попробовать разбить эту коробочку, куда злые духи заточили осколок твоей души, и убить человека, который сделал это.

Сколько души осталось на трех тысячах метрах пленки, из которой склеили фильм, плюс та, что не вошла в окончательный вариант фильма и оказалась в корзине? Получается, что почти вся. У Шешеля ничего уже и нет. Как же дальше-то жить? Томчин улизнул от него, почувствовал, наверное, какие мысли овладели Шешелем. Сказал всем, что его нет, а сам заперся у себя в кабинете, повесил ключ на груди, чтобы дверь никто открыть не смог, приложил к ней ухо и прислушивается, как скрепит пол под ногами людей.

Сердце его замирает, когда шаги раздаются слишком близко, но никто к нему в кабинет не стучится, потому что все уже знают о слухе, который сам он и распустил — будто Томчин уехал скандалить в газеты.

Пока Шешель занял пассивную оборону. Надо отыскать пленку, сжечь ее, выпустить душу на свободу.

— Ты плохо выглядишь, — сказал Шагрей.

«На себя посмотри», — мог ответить ему Шешель.

Разговор не клеился. Первый вопрос, после которого диалог потечет как по маслу, вертелся на кончике языка, стремясь соскочить с него, как прыгун на вершине трамплина. Только зубы мешали ему.

«Что ты теперь будешь делать?»

Шагрей мог переадресовать этот вопрос Шешелю так же легко, как мячик в теннисе.

«А ты что будешь делать?»

Так можно стоять перед зеркалом и говорить со своим отражением. Результат будет одинаков. Но разговор пошел по совсем другому сценарию. У Шагрея фраза слетела с языка быстрее.

— Я ухожу, — сказал он, потом оглянулся, боясь, что за ним может кто-то подслушивать и после этих слов откуда-нибудь появится Томчин.

— Куда? — спросил Шешель.

Это эпидемия какая-то. Она охватила всех. Все хотят убежать со студии. Жаль, что он не спросил о том же Спасаломскую. Может, она тоже хочет уйти. Но куда она пойдет?

— Эх, Саша, здесь, конечно, интересно, очень интересно, — мечтательно закатил глаза Шагрей, — но все не настоящее. Не настоящее. Доспехи эти картонные делать всю жизнь, — он вспомнил отряд рыцарей, — а я ведь и настоящие могу.

— Предложили делать настоящие?

— Да. Но попросили никому не рассказывать, а я вот выложил тебе все, — загрустил Шагрей, — плохо. Не умею я секреты держать.

— Шпионом тебе не быть — это точно. Меня не бойся. С иностранными разведками не сотрудничаю. Да не грусти ты, Коля. Все ведь хорошо. Завидую тебе белой завистью. Поздравляю.

Шешель обнял Шагрея.

— Ты ведь пороги обивал разных ведомств, идеи свои предлагал и никого не убедил. Что же изменилось?

— Не знаю. Чудо какое-то. Сами меня нашли. Утром сегодня. Буквально разбудили. Условия — фантастика. Но, — он хитро посмотрел на Шешеля, — я тебе сейчас все разболтаю, если не остановлюсь, а дело — государственной важности.

— Лучше не надо. Я плохо буду спать. Меньше знаешь — крепче спишь.

— Есть у меня подозрения, отчего все так произошло.

— Молчи, — удержал его Шешель, чуть не закрывая ему ладонью рот.

Стоять в коридоре было неудобно, а выйдешь за территорию студии, так Томчина упустишь. Он может приехать в любую минуту и вновь умчаться. Ищи тогда его по всему городу или на завтра разговор откладывай. Но найдешь ли его завтра?

Кто-то подслушал их разговор. Кто-то, кто живет на небесах и смеется над всеми их потугами забросить туда же кусок металла, внутри которого заточен человек.

Томчин надвигался на них призраком, медленно приобретавшим человеческие очертания. Он чуть шатался, точно за ближайшим поворотом его огрели чем-то по голове, ноги его теперь подкашиваются, потому что ноша стала для них слишком тяжела. Этак он упадет прямо на руки к Шешелю и Шагрею, если они вздумают ловить его, а если и не подумают делать этого, то грохнется на пол.

Их коснулся мутный взгляд, будто там, на дне глаз, есть ил и песок, и теперь кто-то взбаламутил его, пробежался по нему, и пройдет много времени, прежде чем он уложится, а пока все, о чем подумает Томчин, в его глазах прочитать будет невозможно.

— Пошли за мной, — сказал он.

Они переглянулись, но он уже прошел мимо, не подумав сделать какие-то пояснения. Им пришлось двинуться следом за ним. Они хотели задать ему множество вопросов, вошли в кабинет.

— Садитесь, — сказал он, растекаясь по стулу, как медуза, которую выбросило на берег.

Последние силы ушли на эти слова и на то, чтобы махнуть, указав на стулья, Шагрею и Шешелю. Те сели, поближе придвинули стулья к столу.

Оказавшись в привычной обстановке, Томчин стал преображаться, черпая из скрытых для всех, кроме него, источников энергию. Кожа его розовела, черные синяки под глазами рассасывались. Вот где была идеальная среда для его обитания. Забаррикадируйся он здесь, не впуская внутрь ни солнечного света, ни уличного воздуха, то проживет, почти не меняясь, тысячу лет, совсем как мумия.

Они с минуту молчали. Томчин смотрел на них, а они взор тупили, как гимназисты провинившиеся, которых вызвал к себе директор, но тот, похоже, заснул с открытыми глазами, и если тихо, чтобы не разбудить его, выбраться из кабинета, то можно и избежать наказания. Но они сами хотели расставить все точки.

Первый признак жизни — он забарабанил пальцем по столу. Пауза затянулась. Кто должен первым начать разговор? Причина плохого настроения Томчина, вероятно, в том, что он прослышал, что Шагрей и Шешель надумали уйти из студии. Надо ли им оправдываться сейчас? Или он ожидает, собирается с мыслями и сейчас, чтобы удержать их, предложит новые условия для сотрудничества. Дойдет ли дело до части акций его киностудии, которые он передаст Шагрею и Шешелю, чтобы приковать их к ней? Но нужны ли они ему? Насколько они ценны?

Все зависело от первой фразы Томчина. Если он скажет: «Ну», тогда все станет ясно. Пока он только воздух ртом глотал, будто впервые распробовал его и это ему очень понравилось.

— Все плохо, — наконец выдавил он из себя.

— Что плохо? — хором переспросили Шагрей и Шешель.

— Все.

Он строго посмотрел на Шагрея, будто это именно он был повинен во всех, свалившихся на Томчина, неприятностях. Скромный Шагрей взгляда этого не выдержал, уткнулся им в сапоги, раздумывая над тем, чем же он так навредил Томчину, и чувствовал, что кожа у него на лице начинает пылать багрянцем. Скоро она и кончики ушей раскраснеются, распалятся, будто на них капнули расплавленным воском.