И солнце взойдет. Она - Варвара Оськина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Зачем?
В этот раз голос Энтони впервые зазвучал со знакомыми ультимативными нотками. Пока ещё хриплыми, с лёгким присвистом, но для Рене это стало тем самым сигналом. Она резко выдохнула и зажмурилась, боясь выдать искорку счастья. Неужели её тупики наконец-то закончились?
– Так было нужно, – ответила она твёрдо, и повисла тягучая пауза.
Рене ждала её окончания с неизбежностью смертника. Хотелось кричать во всю глотку:«Ну пожалуйста! Просто поверь мне!»Но она молчала. Энтони должен был сделать всё сам. И когда за спиной послышался шорох, ей показалось, что сердце сейчас надорвётся от напряжения.
– Ты понимаешь, что поставила на кон свою лицензию и, возможно, свободу? Что если хоть кто-то узнает, то комиссия не потратится даже на слушания? А если бы ты ошиблась? Ты понимаешь, что сразу отправилась бы на эшафот без шанса… – Энтони не договорил. Попросту не успел, потому что Рене повернулась и совершенно счастливо улыбнулась.
– Да, доктор Ланг, – прошептала она сквозь предательские слёзы.
Энтони же перевёл взгляд на светлую стену, где плясали зайчики субботнего утра – яркого, солнечного – и поджал губы. Ну а Рене не мешала. Она тихо стояла около снимков и знала, что прямо сейчас ему нужно принять новый мир; срочно построить цели и парадигмы; изменить вектор и найти новый компас взамен однажды утерянного. Так что она терпеливо ждала. Из коридоров доносился гул утренней пересменки, о чём-то вещал динамик на сестринском пункте, гремела аппаратура, хлопали двери… а внутри их палаты было удивительно тихо. И в этом молчании едва слышная, но чёткая фраза застала Рене врасплох.
– Довольно невоспитанно обращаться к своему пациенту и при этом не представиться самому. Не находите?
Рене недоумённо моргнула и подняла оторопевший взгляд на серьёзного Тони. А он настолько внимательно разглядывал свои безжизненные пока руки, что на мгновение показалось, будто Ланг впервые их видел. Но именно в этот момент Рене всё поняла. Она недоверчиво фыркнула, а потом бросилась к кровати и опустилась рядом с ней на пол. Это начало! Господи, они действительно всё начали заново. И прижавшись губами к опухшей ладони, где чуть выше темнел лабиринт татуировки, она прошептала:
– Меня зовут Рене Роше. И я ваш лечащий врач.
Little darling,
The smiles returning to the faces
Little darling,
It feels like years since it's been here…
Моя малышка,
Улыбки снова вернулись на лица
Моя малышка,
Казалось, прошла вечность с тех пор, как…
Нельзя было сказать, что с момента того откровения лечение стало легче или же проще, что руки и кости Энтони внезапно срослись, а сосуды и нервы заняли положенное им эволюцией место. Нет. Совсем нет. Ведь только в сказках принцессы просыпаются от поцелуя прекрасного принца, а рыцари исцеляются слезами влюблённой Девы. В их с Тони истории всё было намного сложнее.
Рене радовалась даже малым успехам: лёгкому дрожанию пальца или чуть согнутой горстью ладони. Она знала, что любые движения давались Тони огромным трудом, а временами и болью. Мышцы не слушались, связки одеревенели, и каждая неудача приводила его в настоящее бешенство. Однако не это пугало Рене. Проблема спряталась там, где она боялась больше всего, – в осязании.
Энтони не чувствовал. Ничего. От кончиков пальцев и до локтя его руки представляли собой равнодушную массу из кожи, мышц и костей, которой было плевать на любой раздражитель. Рене понимала, что нужно несколько лет, а перед этим ещё ряд операций, однако на все намеки и уговоры получала один и тот же отказ. Тони упрямо не хотел советоваться с кем-то ещё, а на все возражения он отвечал слишком туманно: «Не надо!»
Что и зачем, он не уточнял, потому что в их отношениях всё по-прежнему было непросто. Энтони отказывался принимать малейшую помощь, что выходила за должностную инструкцию, и всячески уклонялся от любого внимания. Он не принимал ни заботы, ни помощи. Ну а Рене порой просто не могла удержаться. Ведь нет ничего столь же жестокого, как смотреть на испытания для самого близкого человека, и не иметь права помочь. Но она уважала изломанную гордость упрямого Тони и понимала, что той тоже надо срастись, залечить раны, восстановить гибкость и силу. Так что Рене лишь поджимала дрожавшие губы и нервно стискивала переплетённые пальцы, покуда смотрела, как он неуклюже переползал на локтях из кровати в инвалидное кресло, как делал первый шаг в ходунках, словно какой-то старик. Как ронял ложки, как обливался водой, спотыкался и падал. Что же, здесь тоже должно пройти время, но ничего. Она знала. И она подождёт. Однако Рене даже не представляла, как долго…
Here comes the sun…
Солнце взойдёт…
Тем временем обстановка в отделении с каждым днём становилась всё хуже. Но Рене знала куда возвращалась, а потому, сцепив зубы, терпела взгляды, шепотки, разговоры, дурацкие смены и впавшего в экстаз безнаказанности Жана Дюссо. Она не жаловалась, но Энтони будто бы знал, что происходит. Рене не знала, рассказывал ли ему новости Фюрст, который теперь навещал его каждый вечер, или то была вездесущая Хелен, а может, бывший глава отделения просто умел видеть сквозь стены. Только чувствовала, как с каждым днём тяжелел его взгляд и росло раздражение. Тони будто чего-то ждал и бесился от каждого дня проволочки. Но прошёл май, потом прополз жаркий июнь, а затем Энтони вдруг захотел вернуться домой. Почти что без рук и едва способный ходить.
В целом, Рене его понимала. Её саму уже подташнивало от надоевших больничных стен, но в тот же день, как палата Энтони опустела, отделение будто потеряло последний опорный пункт. Ту точку стабильности, что держала в узде. Ведь даже уволившись, доктор Ланг, без сомнения, принадлежал своему отделению. Хирургам, студентам, медсёстрам и пациентам. Прикованный к кровати, разбитый, почти уничтоженный он всё равно незримо присутствовал в каждой молекуле воздуха. К нему приходили советоваться, по старой памяти приносили на подпись бумаги, а потом долго мялись в дверях, пытаясь справиться с чувством
