Борьба за мир - Федор Панферов

И известно, где и когда враг выступит? — спросил Николай Кораблев.

Анатолий Васильевич некоторое время о чем-то думал, затем развел руки.

Хвастаться не буду: не знаю.

Николай Кораблев ждал, что командарм расскажет ему о самом главном: в каком месте и когда немцы выступят, — а тут «не знаю». Он посмотрел в глаза Анатолию Васильевичу и, видя, что глаза у того по-умному задумчивые, а не с хитрецой, решил про себя: «Нет. Он серьезен», — и растерянно пробормотал:

А тогда как же работать, воевать, если не знаешь? И никто не знает?

Эко, оторвал!.. Даже побледнел, — смеясь, проговорил Анатолий Васильевич. — Нет. Я уверен, Генштабу известно все. Понимаете, все: и где немцы сосредоточили основные силы, — стало быть, намерены нанести удары, — каковы их общие силы, и даже известно, в какой день и час они хотят выступить. Но ведь возможно и другое: Главное командование даст нам приказ выступать. И это возможно. Почему вы все время спрашиваете, когда немцы выступят, а не мы?

Я вообще спрашиваю: когда?

Когда? Этим интересуемся мы все и вся наша страна, — Анатолий Васильевич, как-то холодея, повернулся к Макару Петровичу, видимо намереваясь закончить разговор о состоянии на фронте.

Николай Кораблев, боясь именно этого, торопливо проговорил:

Простите за назойливость. Но план вам известен? План?

Анатолий Васильевич опять стал таким же — готовым к разъяснениям.

План? — спросил он в свою очередь. — Генеральный план наступления? Вижу, вы с ног до головы гражданский человек и думаете, если вам как директору завода известен генеральный план наркомата, да не только, полагаю, наркомата, то и нам известен генеральный план наступления, — он покачал головой. — Не-ет. Мы к этому не прикасаемся, как к святая святых. Такой план безусловно есть.

Николай Кораблев вздернул плечи.

Почему вы говорите гениален, если он вам неизвестен?

Анатолий Васильевич задумался, затем сказал:

Видите ли, я знаю, что в Генеральном штабе разрабатывают планы талантливейшие полководцы, что нам известно по побоищу под Москвой и особенно по Сталинградскому разгрому врага. А теперь вижу гениального коллективного полководца вот здесь, под Орлом. В чем это сказывается?.. Можно разработать очень талантливый план наступления, но он может остаться произведением военного порядка для потомства, если не будет подкреплен материальными и живыми силами. Материальные силы у нас ныне превосходны, мы ими блестяще оснащены.

А я еще видел, что двигается сюда с Урала, из Сибири.

Да только ли с Урала и из Сибири? Со всех концов страны двигаются к нам материальные силы. Их даете нам вы, под руководством партии. Но для проведения в жизнь гениального плана нужны не только материальные силы — пушки, танки, самолеты и прочая, прочая, но и главным образом живые силы, то есть люди, умело и беззаветно выполняющие волю автора плана. Эти силы нам тоже даете вы. Но обучать их приходится нам. К нам в армию идет человек сознательный, который любит жить, мирно и честно трудиться, а тут ему надо убивать… и умирать. Сейчас и живые силы у нас превосходны, — Анатолий Васильевич, радостно поблескивая глазами, чуть подождал и уверенно добавил: — Вот, судя по этим основным признакам, Николай Степанович, я и утверждаю: генеральный план наступления гениален, — он неожиданно смолк и, улыбаясь, стал внимательно смотреть в окно.

Значит, вы… вы… — раздумчиво произнес Николай Кораблев.

Что «вы»? A-а! Хотите сказать, что мы связаны по рукам и ногам генеральным планом?

Не совсем так. Но мне казалось…

Анатолий Васильевич торопливо перебил его, поглядывая в окно.

Понимаю, что вам «казалось». Раз, дескать, командарм, то ему предоставлена полная свобода действия. Такая свобода нам дана, как и мы ее даем комдиву, комдив — командиру полка. И так далее… Это во время исполнения задания. Задание намечено — решай его творчески. А до того, пока не подана команда, жди.

Но ведь герои гражданской войны… — заикнулся было Николай Кораблев.

Легендарные герои, — снова торопясь, перебил его Анатолий Васильевич, — Чапаев! Кочубей! Щорс! Вы про них хотите сказать? Им, дескать, дан был простор? Дорогой мой, представьте себе: на фронте в две с лишком тысячи километров нам, командармам, дают «простор»: делай, что хочешь. Да я бы завтра же и выступил. Я — завтра, а сосед мой — через неделю, другой сосед вообще не выступил бы… Да так бы по всему фронту. У-ух, милый, каша бы какая была!.. Нет. У нас очень почетная роль — мы исполнители воли партии, воли народа. Партия и Сталин для нас, как и для вас, — единое, — и Анатолий Васильевич, все так же внимательно посматривая в окно, произнес: — Смотрите-ка, это наш генерал Тощев, командующий артиллерией. Вон кого-то на дороге раздолбал. Дай-ка ему простор, так он сегодня же всю мощь своей артиллерии обрушит на врага. А что толку? Нет, вы посмотрите только на него!

На дороге стоял генерал в зеленоватом, в талию, кителе, в синих брюках галифе, в сапогах с узкими носками и с голенищами в обтяжку. Все на нем было тщательно пригнано, почищено, отутюжено, как на учителе танцев. В правой руке у него хлыст для верховой езды. Стоя на дороге, генерал что-то чертил хлыстом на земле. Чертил долго, упорно, потом вдруг все затоптал и направился в хату Макара Петровича.

Анатолий Васильевич, смеясь, проговорил:

Кого-то раздолбал на песке. Своеобразный человек.

Через какую-то минуту Тощев, не постучавшись, вошел в комнату. Переложив хлыст из правой руки в левую, он, поприветствовав, подчеркнуто независимо произнес:

Здравия желаю, — затем сел на стул, легонько ударяя хлыстом по начищенному голенищу, посматривая на всех из-под пенсне острыми глазками.

Следом за ним вошел Троекратов. Этот поздоровался со всеми за руку, подсел к Николаю Кораблеву и шепнул:

Зашли бы к нам в политотдел. Посмотрите нашу работу, да и поговорить хочется. Ведь недавно раскритиковали в Москве третий том «Истории философии». Попало кое-кому. Слыхали, поди-ка?

Не только слышал, но и читал…

Правильно, пожалуй, по Гегелю ударили?

Да не по Гегелю. Чего его «ударять»? — еще не остывший от разговора с командармом и досадующий на то, что этот разговор прервали вошедшие, громко произнес Николай Кораблев. — Ударили, мне кажется, по тем, кто возвеличил Гегеля.

Генералы стихли, прислушиваясь, и если бы не это, то Троекратов, вероятно, согласился бы с Николаем Кораблевым, но тут его «заело», и он со скрытым пренебрежением, но все тем же мягким, бархатным голосом произнес:

Легче, конечно, Гегеля назвать мракобесом, чем разобраться в его учении.

Николай Кораблев понял, что сказанное адресуется к нему и это сказанное можно перевести так: «И чего, дескать, вы лезете не в свои дела: строите моторы, ну и стройте, а философия вам недоступна». Поняв так слова Троекратова, он прикусил нижнюю губу и резко сказал:

А вы не объявляйте монополию на Гегеля.

— Ишь, ишь! — подхватил Анатолий Васильевич. — «Монополию». Действительно.

— А я и не объявляю, — уклонился Троекратов, в то же время думая: «А ему палец в рот не клади», — и вслух: — Я только полагаю, что нельзя сбрасывать со счетов немецкую философию, тем более Гегеля.

— А мы и не сбрасываем. Мы просто даем точную оценку, — еще резче проговорил Николай Кораблев, думая: «Ну, это тебе не военное дело, и тут ты меня голеньким не возьмешь».

— Я Гегеля не читал, — сказал Тощев и с силой ударил хлыстом по начищенному голенищу.

На слова Тощева никто не обратил внимания, только Троекратов украдкой косонул на него глазами и произнес:

— Нелегко разобраться в трудах гения.

— Да ведь, Николай Николаевич, понятие «гений» тоже изменилось. Наполеона считали и считают гением. Почему? Не потому ли, что он когда-то утопил в крови всю Европу? — в упор глядя на Троекратова, проговорил Николай Кораблев.

— У Наполеона есть чему поучиться, — вмешался Макар Петрович, постукивая костяшками пальцев по столу.

— В военном деле? А во имя чего?

— Во имя блага народа, Николай Степанович.

— Но ведь немецкие генералы тоже учатся у Наполеона военному делу. А во имя чего?

«Ох ты, как он поворачивает, — восхищенно подумал Анатолий Васильевич, любовно посматривая на Николая Кораблева, — оказывается, он не просто директор», — и вслух:

— А ну, давайте. Давайте, Николай Степанович. А то у нас тут полковник Троекратов действительно объявил монополию на Гегеля.

— Я понимаю, — смутясь от слов Анатолия Васильевича, продолжал Николай Кораблев, — я понимаю и целиком принимаю, что Маркс, Ленин — гениальные люди, или тот же Дарвин, или наш Павлов, или супруги Кюри, открывшие радий. Но Гегель? Почему Гегель гениален? Я никак не пойму. Может быть, потому, что он считал прусскую феодальную монархию последним и высшим этапом развития человеческого общества?