Вдова - Наталья Парыгина

— Господи! Мусатов вернулся... Да сколько же годов минуло? Без малого двадцать годов, как забрали его...

— Восемнадцать, — сказала Люба и заплакала, вытирая глаза концами пухового платка.

— Ну, чего ты... Чего ж реветь-то? Неужто до сей поры любишь его?

Люба выпустила концы платка, поглядела на Дарью мокрыми глазами.

— Никого ведь у меня не было. Всегда я его помнила. И годов не чувствую. Будто вот недавно совсем в цехе его видела. Пойдем к нему, Даша. К Нечаевым пойдем. Боюсь я одна. К тебе забежала.

Дарья не спорила с ней, поспешно оделась, и они вышли.

Зима была на исходе. Солнце ярко, с явным поворотом на весну, сияло на чистом небе. Во дворе, на деревянной, политой горе с веселым гомоном катались ребятишки.

— Мама, — закричала Галя, увидав Дарью, — ты куда? Я с тобой пойду!

— Нельзя со мной, — сказала Дарья. — Катайся.

— Ма-ам! — капризно протянула Галя.

— Уведу в квартиру — на ключ запру, — пригрозила Дарья.

Девочка убежала обратно к приятелям. А Дарья с Любой спешно направились к автобусной остановке.

— Слышу: Борис Андреевич освободился. А я понимаю и не понимаю, верю и не верю... Реабилитировали, говорят. Невиновен он. Да я всегда знала, что невиновен. Разве мог он — врагом народа...

Люба говорила без умолку, она сейчас просто не могла молчать, волнение ее искало исхода, и, кажется, не будь рядом Дарьи, она говорила бы сама с собой.

Нечаевы получили квартиру в новом микрорайоне, построенном на краю города, там, где прежде была деревня Верхи. Одинаковые пятиэтажные дома тесно стояли на недавнем поле. Перед домами поднялись тонкоствольные топольки. Осевшие сугробы тянулись по обочинам дороги.

Дарья давно не была у Нечаевых. Новоселье праздновали года два тому назад — с тех пор и не навещала их ни разу. Не было у нее в отношениях с Ольгой прежней простоты. Ольга заочно кончила институт, работала в лаборатории, ходили слухи, что какой-то новый ценный сорт каучука изобретают серебровские химики.

Дарья нажала кнопку звонка и оглянулась на Любу. Лицо у Любы было испуганное, жалкое, и вся она вдруг съежилась и стала меньше ростом, слабая, растерянная, в стареньком своем пальтишке и потертом платке.

Дверь отворила Ольга.

— Правда ли? — забыв поздороваться, спросила Люба.

— Правда. Вернулся.

Они не успели больше ничего спросить, как Мусатов сам, откинув зеленую портьеру, вышел в переднюю. Тут горела несильная лампочка в матовом плафоне, и при свете ее Мусатов показался Дарье таким незнакомым, что она в первый миг его и не узнала. Был он худ, сутуловат, бледен, на макушке головы, начинаясь со лба, блестела лысина, и короткие седые волосики охватывали ее неширокой дугой. Как и раньше, он носил очки, а под глазами, под тонкой синеватой кожицей набрякли водянистые мешки. Но особенно поразил Дарью рот Мусатова. Когда-то яркие полные губы опали, вытянулись в ниточку, были окружены морщинками и так плотно сжаты, словно за все эти годы Мусатов не произнес ни слова, и теперь не сможет уже разжать рот. Но он все-таки расклеил бледные, вялые губы.

— Даша Родионова, — узнал и девичьей фамилией назвал Дарью Мусатов. — И Люба... Астахова Люба...

Голос его звучал глухо и словно бы равнодушно, и ту же странную печать равнодушия заметила Дарья в его лице с резко обозначенными морщинами.

— Борис Андреевич, — выдохнула Люба и вдруг молча заплакала, сама не замечая катившихся по щекам слез.

Мусатов подошел и обеими руками пожал руку Любе, а потом Дарье. Ладони его были жестки.

— Пойдемте за стол, — пригласила Ольга.

Стол был накрыт празднично, обильно. Наум сидел, опершись локтем о край стола и запустив пальцы в густые, сильно поседевшие волосы.

— Наум, к нам гости, — сказала Ольга, мягко коснувшись рукою его плеча.

— Да, — сказал Наум. — Я слышу. Я рад.

— Водочки? — спросила Ольга, взглянув на Дарью.

— Налей водочки. А Любе — сухого. Не пьет она.

Глаза Наума были светлы, совсем не похожи на глаза слепого. О вечном мраке, на который обрекла его война, говорили руки. Осторожно перебирая пальцами по столу, Наум нащупал правой рукой приготовленный Ольгой бутерброд, а левой — ножку высокой рюмки.

— Налей мне, Оля, водки...

Люба сидела напротив Мусатова и глядела на него счастливыми и жалостными глазами. Мусатов заметно опьянел, лысина его покраснела.

— На завод хочу, — сказал он. — Как же я хочу скорей на завод!

— Наработаетесь еще, — осмелилась заговорить Люба. — Вернулись, все теперь хорошо будет.

— Нет. — Мусатов отрицательно покачал головой. — Не гожусь я. Отстал. Что знал — половину забыл. А техника вперед ушла...

— Да не так уж и ушла, — попыталась успокоить его Дарья.

— Трудно вам было, Борис Андреевич? — спросила Люба.

Мусатов насмешливо шевельнул губами, и вдруг прежний, живой, неутомимый человек, каким он был в молодости, до женитьбы на Маруське, проглянул в нем.

— Нет, не трудно. Снега белые, как везде, а небо, как везде, синее. При звездах зимой в лес шли, при звездах возвращались. Много я лесу свалил. За сто лет столько не вырастить...

«Какой из тебя лесоруб», — с сомнением подумала Дарья.

И еще подумала, что на своем, на инженерском месте нужен и полезен был Мусатов, и многое мог бы он сделать для завода, если б не оторвали его от привычного дела, на которое годен. Лес валил непривычными руками, а для ума не было работы. Стосковался человек без любимой своей химии.

— А где-то ведь есть у меня сын, — вдруг оживился Мусатов. — Ольга сказала: сын родился. Ему теперь восемнадцать. Маруся, наверное, замуж вышла. А сын — мой! Но я даже не знаю, как его зовут...

— Владимиром его зовут, — сказала Дарья. — Я принимала мальца. Маруська сказала, что Владимиром назовет...

— Какой он? Расскажите, — помолчав, смущенно спросил Мусатов.

— Не знаю. Только и видела, когда на свет появился, а в это время все они одинаковые.

— Да-да, конечно...

Когда Дарья с Любой возвращались домой, Мусатов вызвался их проводить. Шел он, сутулясь, сцепив за спиной руки, глядел сквозь очки на дома, на деревья, улыбался застенчиво.

— Не узнаю Серебровск.

— Это здесь только микрорайон новый, а в старой части город мало переменился, — сказала Дарья.

— Хорошо как, что воротились, Борис Андреевич, — взволнованно заговорила Люба. — Я так рада, так рада — и сказать нельзя.

— Спасибо, — взглянул на нее Мусатов. — Не думал, что кого-то обрадует мой приезд.

— Да что вы... Да я... — Люба зарделась и умолкла,

— Любит она вас, Борис Андреевич, — сказала Дарья. — Всю жизнь любит.

Люба, стыдясь и из чужих уст прозвучавшего признания, дернула Дарью за руку, но было уже поздно.

— Я — старый... Чувствую себя старым. Я стал угрюм, молчалив, — грустно проговорил Мусатов. — И к тому же у меня — язва желудка.

— Зачем вы... про язву... — сквозь слезы укоризненно проговорила Люба.

Мусатов остановился, преградив Любе дорогу, сжал ладонями ее лицо и, ко смущаясь ни Дарьи, ни прохожих, поцеловал в мокрые соленые губы.

3

Гале настала пора идти в школу. Дарья собирала ее с такой заботливостью, какой Нюрке и Мите не досталось прежде и на двоих. Платье купила форменное, фартук черный, белый воротничок сама сшила, отделав кружавчиками. Портфель у Гали был новый, учебники новые, и чулки, и ботинки — и вся она была новая, неожиданно большая, торжественная, счастливая.

Галя росла бойкой, проказливой. В детском садике редкий день обходился без жалоб. То тарелку разбила, то с мальчишками подралась, то спать ребятам мешала... Синяки и царапины с нее не сходили, только место меняли. Дарья с опаской думала теперь, что и в школе будет то же.

Но первого сентября Галя скромненько шла в школу, крепко ухватив мать за руку. Портфель Дарья несла сама. Ей приятно было вести Галю в школу, опять жизнь порадовала ее светлым событием, и день, как по заказу, выдался солнечный, ясный, по-осеннему чуть прохладный.

— Учись с усердием, учительницу слушайся, — наставляла Дарья дочь. —Слышь, Галина?

— Слышу.

— Даша! — вдруг послышался сзади знакомый голос.

Степан Годунов. Дарья остановилась, обернулась. Степан вел за руку полного краснощекого мальчишку в сером школьном костюме.

— Видишь, как оно вышло, — с грустинкой проговорит Годунов. — Враз мы повели в школу своих первоклассников.

— Враз, — кивнула Дарья. — Как парня-то зовут?

— Тарас.

— Ты кто ему: папа? — спросила Галя.

— Папа, — сказал Степан.

Галин вопрос, да еще Степану Годунову заданный, больно скребнул Дарью по сердцу. Могла бы с отцом дочку растить, дочку ли там, сына ли, так нет, прокуражилась, по-дурному скроила жизнь. Себе без радости, дочке без отца... Еще трехлетней просила Галя: «Мама, купи мне папу». Покупала ей Дарья куклы и машины и всякие обновки, и решила малышка, что без денег папу не обретешь. «На что он тебе? — сказала тогда Дарья. — Станет ремнем драть за всякую провинку».