Земля туманов - Андрей Ивасенко

Оскар отвернулся.

Немец обошел вокруг бочку, в которой сидел Оскар, и схватил его за подбородок:

– Не отворачивайся, обормот этакий, ведь заботливый папочка пришел тебя покормить.

Оскар промолчал.

Зильберштейн отпустил его подбородок, достал из кармана платок, высморкался, а затем сказал, указав рукой на невольников за решеткой:

– Смотри внимательно! Более отвратительного, грязного места и более отвратительных и грязных людей я в жизни не видел. Неужели тебе нравится их веселая компания?

– Веселья здесь мало… – процедил Оскар, сжав зубы. – Могу с тобой местами поменяться.

– Ха-ха-ха! – засмеялся немец, попыхивая сигарой. – Я вижу, ты уже привыкаешь к обстановке. Молодца!

– Пошел ты на хер! – огрызнулся Оскар. – Когда-нибудь ты сам окажешься в такой же бочке.

– Двух абсолютно одинаковых бочек не бывает, парень. – Зильберштейн, не уделяя внимания плохим словам в свой адрес, подошел к мешку, достал хлеб, отломал кусок, взял его деревянными щипцами и вернулся к Оскару.

Началась кормежка.

Оскар, как и многие узники трюмной тюрьмы, морщился и мысленно проклинал нерадивого пекаря, изготовившего этот мерзкий хлеб, который больше напоминал землю после долгой засухи. Хлеб состоял из смеси отрубей и тертого картофеля, сминался в приплюснутые лепешки после малейшего нажатия пальцев. Смесь была тягучая, как резина, а местами сыпучая, как песок. У тех невольников, кому попались корки, весь рот был забит щепками и угольками, а десны от порезов начинали кровоточить.

Зильберштейн, как только спустился в трюм, запретил давать воду и похлебку Оскару. Немец всегда сам кормил его, с рук, отчего его лицо сияло от удовольствия. Но сегодня он держал хлеб маленькими щипцами по причине того, что три дня назад Оскар до крови укусил его за палец. Потому Оскар откусывал хлеб кусочками, не сводил полных ненависти глаз с немца и терпеливо выжидал, когда хлеб размякнет от слюны, чтобы потом можно было его проглотить.

Зильберштейн время от времени поглядывал по сторонам, кивал на заключенных и улыбался, давая понять Оскару, что тот мог бы оказаться среди них, если б не его немецкая доброта. Перед решетками помощники кока раздавали хлеб и миски с похлебкой, ложек никто не выдавал. А сам кок быстро накладывал из бадьи грязной поварешкой еду для заключенных, не редко разливая часть ее на настил. Некоторые из каторжан тихо бранили его за эту умышленную небрежность, потому что миски и так были ничтожно малы, больше походили на чайные пиалы, и их содержимого – рыбного бульона и тухлого лука с гнилой морковкой – хватало на четыре-пять глотков. Рабов, недовольных действиями кока, надзиратели быстро усмиряли, делая разряд дубинки-электрошокера возле их хмурых лиц.

Кок ухмылялся, иногда нагибался, поднимал с настила грязные рыбьи хвосты и головы и бросал их обратно в бадью со словами:

– Это вам будет на добавку, чертовы дармоеды. Вы кушаете рыбку, а потом и рыбка скушает вас. Она не столь переборчива. Хе-хе!

Оскар проглотил последний кусочек. Он неприятно разодрал горло и, словно камень, провалился в пищевод.

– Ну как? – немного погодя поинтересовался у Оскара Зильберштейн. – Ты согласен рассказать, в чем твой секрет? Почему за тебя согласны заплатить такие бабки? Или будешь продолжать играть в молчанку? Хочешь умереть от голода или обезвоживания? Я это тебе мигом устрою.

Оскар встрепенулся в душе, но ни один мускул на его лице не дрогнул.

– Я не могу сказать то, чего и сам не знаю, – сказал он.

– Покажи мне свои руки, – приказал Зильберштейн.

Оскар просунул в отверстия кисти рук, сжав их в кулаки и по возможности оттопырив средние пальцы, которым мешали появившиеся между ними перепонки.

– Отлично, – обрадовался немец. – По описанию – подходишь. Таким я тебя, жабу, и продам – в бочке, с лягушачьими лапками.

– Я не виноват, что ты из-за своей жадности теперь вынужден скрываться от своих заказчиков, – медленно произнес Оскар и спрятал руки обратно. – Мелких жуликов, Ганс, всегда наказывают более крутые жулики, если те их пытаются объегорить.

– Заткнись! – прошипел Зильберштейн. – Благодаря тебе я потерял не только любимую шхуну, но и уважение авторитетных людей! Благодаря тебе я в бегах и мне не заплатили деньги ни за одно яйцо!

– За что боролся, на то и напоролся… – Оскар сплюнул. – К тому же, одно яйцо ты прикарманил. Решил вырастить червя? Он тебя же и сожрет.

– Заткнись! Тебя посадят на цепь, ты будешь доставать с морского дна все, что тебе скажут, лишь за право жить дальше. Не зря же за тебя обещана такая награда, гребаный урод.

– Какая? – поинтересовался Оскар. – Думаешь, нашел рог изобилия?

– Большая… – смутился Зильберштейн. – Не твоего ума дело. Я умею торговаться и возьму свое, а то и больше!

– Ты зря тешишь себя тщеславием и надеждами. Тот, к кому ты меня везешь, ничего тебе не даст за мою голову. Если вознаграждение так велико, то им не будут попусту разбрасываться.

– Посмотрим. Встречусь с посредником в Порт-Морсби, а там и решу. – Зильберштейн осмотрелся и наморщил нос. – Фу! Здесь невыносимо воняет, даже сигара не забивает смрад. Я пойду наверх, проветрюсь, а ты подумай. Хорошенько подумай.

– Я уже дал ответ, – сказал Оскар.

– Ответ неверный, – буркнул немец и начал подниматься по трапу. – До вечера! Жди меня на ужин, маринованный лягушонок.

Сумерки надвигались стремительно. Ветер крепчал, надувая паруса. Над рангоутом фрегата нависли темные тучи, между которыми то появлялся, то исчезал лунный диск.

«Горгона», вопреки ожиданиям Дикого Джека и его боцмана, не бросила якорь и не легла в дрейф. Галера продолжала рассекать воды, перекатываясь вдали по длинным, пологим волнам, отчего у Джека росла уверенность, будто капитан галеры что-то заподозрил. Гребцы усердно ворочали тяжелеными веслами, упирая мускулистые ноги в упоры, к которым они были прикованы цепями, покуда надзиратели охаживали бичами их согнутые спины, а барабанщик – боем задавал их работе должную кадансу.

Дикий Джек решил не спешить, чтобы это не выглядело погоней. Но галера мало-помалу, по мере того, как шло преследование и сокращалась разделявшая корабли дистанция, вырастала в размерах. И вскоре оба судна шли параллельными курсами, грубо говоря, «бок о бок», держа дистанцию в три мили.

Спустя полчаса после захода солнца, с которым матросы попрощались с грустью и тоской во взгляде, фрегат повернул к норд-осту и, пользуясь устойчивым ветром, пошел в крутой бакштаг [113]. Паруса «Морского зайца» налились ветром до каменной твердости, и скорость корабля увеличилась до шестнадцати узлов. В лунном свете силуэт «Горгоны» рос на глазах, и вскоре галера оказалась не дальше одной мили от фрегата. Кораблю пиратов удалось так близко подойти к цели благодаря тому, что Джек приказал задраить глухие крышки иллюминаторов еще до наступления темноты так, чтобы наружу не выбивался ни один луч света. Хитрость сработала. Противник потерял их из виду, сбавил скорость и решил дать отдых гребцам, посчитав, что фрегат изменил курс и ушел в другом направлении.