Народная монархия - Иван Лукьянович Солоневич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Итак: почти тысячу лет тому назад в обществе, которое только что приносило идолам человеческие жертвоприношения, мысль уже научилась «подыматься до связи мировых явлений». Мы сейчас сказали бы: мыслить в мировом масштабе. «Мировой масштаб» в десятом веке, разумеется, не включал в себя: ни Великобританской Империи, которой тогда не было, ни Америки, которая тогда открыта не была. Но все-таки в десятом веке люди мыслили в мировом масштабе. Посмотрите сводки сегодняшних мировых конференций: там о связи мировых явлений, кажется, не думает вовсе никто. Каждому ближе своя рубашка, даже и тогда, когда от нее остались одни дыры: дыры, они, видите ли, тоже свои. И своя дыра к телу тоже ближе. Откуда же вчерашние поклонники Перуна и Даждь-бога в двести лет научились тому, чему Европа не смогла научиться за две тысячи? Официально научный ответ известен всем нам: Византия.
Не могли же в самом деле какие-то дреговичи сами выдумать что-то путное? Самобытность римского и английского государственного строительства не оспаривает, насколько я знаю, ни один из существующих источников. Самобытность русского, насколько я знаю, не признает ни один из существующих источников. Раз было что-то путное, то очевидно, что дреговичи откуда-то его сперли.
Ключевский недоумевает: откуда же могла взяться идея славянского единства, если она не совсем поддерживалась «современной действительностью». Это была, в своем ядре, идея единства Русской Земли. На Любечском съезде князья клянутся «всею Землею Русской», признавая этим свои удельные грехи. Даниил Паломник, пробравшись в Иерусалим, возжигает на Гробе Господнем лампаду «за всех христиан Земли Русской». Иначе говоря, у самых истоков русского государственного строительства идея национального единства – но не расового – возникает как-то сразу, как Афина Паллада из головы Зевса: в полном вооружении. Это есть основной факт всей нашей истории, ее основная идея. И именно этой идеи Русь не могла заимствовать от Византии – по той простой причине, что такой идеи в Византии и в заводе не было.
Это всегда признавали русские государи. Во всяком случае, в Византии никто не «морщился», как никто не морщился и в Европе. Здесь все было просто: быть царем – значит обеспечить себе полную безнаказанность – omnia impune facere. До известного периода, но не вечно. И предел этот был очень точно указан в формуле возведения на престол арагонских королей. Представитель знати, совершая обряд, произносил старинную формулу:
«Мы, которые стоим столько же, что и вы, и которые можем больше, чем можете вы, – мы назначаем вас нашим королем и Сеньором при том условии, что вы будете соблюдать наши привилегии. А если нет – нет».
Ни римские, ни византийские легионы такой формулы не произносили: цезари в Риме и базилевсы в Византии были само собою разумеющимися ставленниками этих легионов и никаких моральных принципов ни за цезарями, ни за базилевсами, ни за легионерами не было и в заводе. Были свои войска и у Годунова. Было родство с династией и было бесспорное право избрания. И русская московская знать, вероятно по личной инициативе Василия Шуйского, отыскала тот слабый пункт, который впоследствии и погубил Годунова: легенду об убийстве царевича Дмитрия. Пропагандный отдел знати был, по-видимому, поставлен блестяще и нащупал правильную линию: подрыв моральной основы царствования. И, вот тень Дмитрия стала бродить по стране. Кто бы в Византии, или в Риме, или в Мадриде стал бы заботиться о трупе ребенка, убитого двадцать лет тому назад? Кому бы пришло в голову пытаться свергнуть Цхимисхия той кровью, которую тот пролил на путях к захвату власти? Василий Шуйский капнул ядом в самую сердцевину московско-«азиатского» абсолютизма: в его нравственную опорную точку. И все пошло из стороны в сторону, все казалось Божьей карой за то, что Москва терпит цареубийцу. Это было триста пятьдесят лет тому назад. Через триста пятьдесят лет после этого я в моих скитаниях по РСФСР, УССР и пр. социалистическим республикам раза три слыхал тот же вариант: «так нам и нужно, Царя не уберегли…»
Я склонен думать, что если вот сейчас, с любого среднего русского человека, по обе стороны научного занавеса, снять это ленинско-марксистское, социально-революционное, солидаристически-марксистское, солидаристически-автономистское и прочее самомоднейшее обмундирование и оставить этого среднего русского человека в том виде, в каком создал его Господь Бог, без гегелей в ноздрях и керенщины в мозгах, – то можно было бы обнаружить приблизительно то же самое чувство. Его можно было бы назвать ощущением греха. Его можно было бы назвать ощущением конфуза. Но оно есть у всех нас.
Даже и Ленин – Сталин «казнью Николая Кровавого» предпочитали не хвастаться никак. Даже московские коммунисты как-то ежились при напоминании об этом убийстве: «да, конечно, это была политическая необходимость», но в глаза не смотрели. Кто бы в Византии стал стесняться таким пустяком?
* * *
Наша наука выуживает цитаты и жонглирует терминами. Иногда это только несчастье. Но иногда – и позор. Во всяком случае, за цитатами и терминами бесследно исчезают явления, которые после себя точных цитат не оставили и которые замазаны ничего не говорящими терминами. Так, в случае с Византией, вне всякого научного внимания остается факт диаметральной противоположности между русской и византийской духовной доминантой. Византийство – это преобладание формы над содержанием, юрисдикции над совестью, интриги над моралью. Византийцы были классификаторами, кодификаторами и законниками. Византия была, собственно, очень близка к Карфагену – Государство-Город, за которым вместо «нации» стоял только «хинтерланд» – территории, обладающие такими-то и такими-то сырьевыми и людскими ресурсами. У Византии не было: «родной землицы», из-за которой кто бы то ни было стал бы лезть на какой бы то ни было рожон. Не было никакой «национальной идеи». Не было никакой легитимной монархии. Не было никакой «национальной армии». Все, что было в Византии, было прямой противоположностью тому, что выросло в России. В России содержание всегда предпочиталось форме, совесть – букве закона, мораль – силе, а сила – интриге. От Олега и Даниила Заточника до Николая Второго и даже Сталина – у нас была и есть «родная земля», за которую мы лезли на все мыслимые рожны и ломали все мыслимые рожны. «Идея славянского единства», таинственно открытая Ключевским в начальном списке нашей летописи, была потом отредактирована московской церковной публицистикой, была поэтически сформулирована Пушкиным – «славянские ручьи» и «русское море», – вела наши армии на Балканы и в весьма переходный момент нашей истории реализовалась в
