Гюстав Флобер - Анри Труайя

В это пребывание в Париже он встречает также Тургенева. Оба торжественно клянутся поехать 12 апреля на Пасху в Ноан к Жорж Санд. В назначенный день Флобер один отправляется к подруге. На следующий день – Пасха. Гуляют в парке, идут посмотреть на ферме скот, и Флобер роется в библиотеке, где «нет ничего такого, чего бы он не знал». После обеда танцуют. «Флобер надевает юбку и танцует фанданго, – помечает Жорж Санд в записной книжке. – Он выглядит очень странно и через пять минут задыхается. Он много старше меня, хотя внешне кажется мне не таким грузным и усталым. По-прежнему живет больше головой в ущерб телу». 14 апреля отмечено чтением в кругу семьи «Святого Антония». С трех часов пополудни до шести вечера и с девяти до полуночи. «Роскошно!» – заключает Жорж Санд. Во вторник 15 апреля собираются поговорить в саду, 16-го сын Жорж Санд Морис везет всех в вересковые заросли показать геологическое открытие, которое он сделал со своей дочкой Авророй. Возвращаются, чтобы переодеться, прежде чем сесть за стол. В это время приезжает Тургенев. Жорж Санд находит его «бодрым и помолодевшим». 17-го числа из-за дождя вся компания остается дома. Жорж Санд приятно беседует с Флобером и Тургеневым. «Потом, – пишет она, – прыгали, танцевали, пели, кричали, раздражая Флобера, который все время хотел этому помешать, чтобы поговорить о литературе. Он выходит из себя. Тургенев любит шум, веселье; он такой же ребенок, как и мы. Танцует, вальсирует. Какой добрый и славный, талантливый человек!» На следующий день раскатистый голос Флобера, который «старается главенствовать в разговоре», начинает немного раздражать Жорж Санд. «Разговор Флобера очень оживленный и странный, – помечает она, – он говорит без конца, и Тургенев, гораздо более интересный, едва может вставить слово. Нынче состязание длится до часа ночи. Наконец прощаемся. Завтра они уезжают». Она предоставляет им свой дилижанс до Шатеру, где они пересядут на поезд. Едва они отъезжают, как она снова делится со своей записной книжкой: «Я устала, разбита из-за моего дорогого Флобера. Тем не менее очень его люблю, он великолепен, но часто слишком экспансивен. Мы очень устали от него… Жалеем о Тургеневе, которого знаем меньше, которого любим меньше, но он мил своей искренней простотой и очень добродушен».

Вне всякого сомнения, Флобер и сам немного разочарован этим пребыванием в семейном, неспокойном и суетном кругу Ноана. Едва разговор уходит от литературы, это время, считает он, потерянное для ума. Он уезжает с тысячей глубоких мыслей, высказать которые не представилось случая. Тем не менее пишет Жорж Санд: «Прошло всего пять дней, как мы расстались, а я скучаю по вас, как котенок. Скучаю по Авроре, по всем домочадцам… У вас так хорошо! Вы такие славные и умные».[539] Наконец Жорж Санд сама едет в Париж. 3 марта 1873 года Флобер устраивает для нее в ресторане обед, на который приглашает Тургенева и Гонкура. Встреча назначена на половину седьмого у Маньи. «Прихожу в назначенное время, – пишет Жорж Санд сыну Морису. – Приходит Тургенев. Ждем четверть часа; приходит смущенный Гонкур: „Мы не обедаем здесь. Флобер ждет нас в „Провансальских братьях““. – „Как так?“ – „Он говорит, что здесь душно, что комнаты слишком маленькие, что он всю ночь не спал и устал“. – „Но я тоже устала“. – „Поругайте этого грубияна, но все же пойдемте!“ В конце концов друзья находят Флобера в ресторане „Вефур“, прикорнувшим на канапе. „Я обозвала его свиньей, – продолжает Жорж Санд. – Он просит прощения, становится на колени, остальные смеются. Наконец очень плохо едим блюда, которые я не люблю, в комнате, гораздо более маленькой, чем у Маньи“. Флобер говорит, что только что прочел сценарий пьесы Луи Буйе „Слабый пол“ директору театра „Водевиль“ Карвало, что тому понравилось и он советует ему переписать это произведение, изложив суть. „Он вопит от радости, он счастлив, для него больше ничего не существует, – пишет Жорж Санд. – Он говорит без умолку, не дав сказать ни слова Тургеневу, Гонкуру – тем более. Я едва спаслась в десять часов. Завтра увижу его снова, но скажу, что в понедельник уезжаю. Довольно с меня моего дружка. Я люблю его, но у меня от него голова раскалывается. Он не любит шума, а тот, который создает сам, отнюдь не смущает его“».[540]

В тот же вечер Эдмон де Гонкур, вернувшись из ресторана, пишет в своем «Дневнике»: «Чем больше Флобер стареет, тем более становится провинциальным. В самом деле, если вытащить из моего друга быка, рабочую, вкалывающую лошадку, производителя книг по слову в час, то оказываешься один на один с человеком столь обыкновенным и столь мало оригинальным!.. Черт побери! Его мещанский ум схож с умом любого другого – то, что его, не сомневаюсь, бесит в глубине души. Он скрывает эту схожесть за неожиданными парадоксами, избитыми аксиомами, революционным мычанием, грубыми опровержениями. Кажется, он плохо усвоил даже общепринятые представления… У бедняги кровь сильно приливает к голове, когда он разговаривает. То ли, думаю, от бахвальства, то ли из-за пустословия, то ли из-за гиперемии, но мой друг Флобер почти искренне верит в ложь, которую проповедует».

Не подозревая о том раздражении, которое его многословие, софизмы и несдержанность вызвали в друзьях, Флобер 17 мая возвращается в Круассе с большим планом в голове. Недавний разговор с Корвало вдохновил его; он хочет бросить все дела, чтобы переписать «Слабый пол» Луи Буйе для того, чтобы пьеса друга увидела наконец огни рампы. Но его первое желание по приезде – сходить в комнату матери. Рядом с мебелью, которая стоит на прежних местах, он чувствует себя заброшенным человеком. Разложив чемоданы, он пишет Каролине: «Ничего не могу тебе сказать, моя дорогая Каро. Разве только то, что дом кажется мне очень большим и пустым! И то, что мне очень хочется увидеть свою девочку. Нянечка посылает ей воздушный поцелуй».

Глава XIX

Театральная иллюзия

На этот раз Флобер одержим театральными подмостками. Не может быть и речи о том, чтобы продолжить «Бувара и Пекюше», которому «дана отсрочка». Все его внимание сосредоточено на «Слабом поле», первая сцена которого завершена 21 мая 1873 года. «Что касается стиля, то мне хотелось бы достичь естественности разговора, а это очень непросто, когда хочешь придать языку решительность и ритмичность, – пишет он в тот же день Каролине. – Давно уже (скоро как год) я не писал, и мне приятно придумывать предложения». И еще: «Твой старый Ротозей,[541] твоя старая Нянечка завязла в драматургии. Вчера я работал восемнадцать часов (с половины седьмого утра до полуночи!). Вот такие дела. Я даже не вздремнул днем. В четверг я работал четырнадцать часов. У Сира голова идет кругом. Хотя считаю, что театральная пьеса (при условии, что план ее хорошо разработан) должна писаться на одном дыхании. Этим достигается движение; исправления делаются потом».[542]