Желтоглазые крокодилы - Катрин Панколь

В августе девочки должны были отправиться к отцу в Кению, и там уже Антуану придется за ними следить. А пока Жозефина больше всего на свете хотела отдохнуть от бесконечных споров с Гортензией.

— Хочешь горячий круассан? — спросил Филипп, положив газеты и пакет из булочной на стол.

— Да. С удовольствием.

— Ты о чем думала, когда я пришел?

— О Гортензии и ее ночных вылазках.

— Характер у нее не сахар. Ей бы нужен отец, чтобы держал в ежовых рукавицах…

Жозефина вздохнула.

— Это точно… С другой стороны, при таком характере я могу за нее не волноваться. Не думаю, что она ввяжется в какую-нибудь грязную историю. Она точно знает, чего хочет.

— А ты такая же была в ее возрасте?

Жозефина чуть не поперхнулась чаем.

— Издеваешься? Видишь, какая я сейчас? Ну а тогда была совсем кулема.

Она осеклась, жалея, что сказала так, словно выпрашивала сочувствие.

— А чего тебе не хватало в детстве?

Жозефина на секунду задумалась и почувствовала, что благодарна ему за этот вопрос. Она никогда раньше об этом не думала, но когда начала писать книгу, к ней стали возвращаться какие-то обрывочные детские воспоминания, и порою они доводили ее до слез. Например, та сцена, когда отец взял ее на руки и крикнул матери: «Ты преступница!» Мрачный день, тяжелое небо, черные тучи, шум бьющихся о берег волн. Что-то она совсем расклеилась, надо взять себя в руки. Она постаралась ответить объективно, без лишних сантиментов.

— Да нет, мне всего хватало. Я получила хорошее образование, у меня была крыша над головой, папа и мама, можно сказать, полная гармония. Отец не раз давал мне возможность убедиться в том, что он меня любит. Мне не хватало разве что… Я как будто не существовала. Меня не замечали. Меня не слушали, не говорили мне, какая я красивая, умная, милая… Тогда это было не принято.

— Но Ирис-то об этом говорили…

— Ирис была настолько красивее меня… Я на ее фоне просто терялась. Мама все время ставила мне ее в пример и явно гордилась ей, а не мной…

— И ведь до сих пор ничего не изменилось, да?

Она покраснела, откусила круассан, подождала, пока он растает во рту.

— Мы пошли разными дорогами. Но она и правда более…

— А сейчас, Жози? — перебил ее Филипп. — Сейчас?

— Благодаря дочкам в моей жизни есть некоторый смысл, некая цель, но, конечно, я не могу сказать, что живу полной жизнью. По-настоящему я живу, когда пишу. Но потом как перечитаю… Ужас! Хочется все бросить!

— Ты диссертацию пишешь, научное исследование?

— Да, — выдавила она, осознав, что в очередной раз проговорилась. — Знаешь, я из той породы людей, которые медленно развиваются. Может, я слишком поздно одумалась и уже упустила свой шанс. Не знаю, где он и откуда появится, но жду его…

Филипп хотел было ее успокоить, сказать, что она слишком близко все принимает к сердцу, упрекает себя без всяких на то причин. Но она была так сосредоточена, так напряженно смотрела в точку, что он добавил, словно продолжая ее мысль:

— Значит, ты считаешь, что упустила свой шанс? Что твоя жизнь кончена…

Она очень серьезно посмотрела на него, потом улыбнулась, извиняясь за свою серьезность.

— В какой-то степени да… Но это не страшно. Тут нет никакого отречения, просто еще один шажок к пустоте. Желание жить становится все слабее, а однажды ты замечаешь, что оно и вовсе испарилось. Тебе этого не понять. Ты всегда сам управлял своей жизнью. Ты никогда не позволял кому бы то ни было навязывать тебе свою волю.

— Никто не бывает по-настоящему свободен, Жозефина! И я такой же, как все! Возможно, в каком-то смысле ты свободней меня… Просто ты этого не знаешь. Однажды ты сумеешь осознать свою свободу, и в этот день ты пожалеешь меня…

— Как ты жалеешь меня сейчас.

Он улыбнулся, ему не хотелось ее обманывать.

— Это правда… Мне было жаль тебя, порой ты меня даже раздражала. Но ты изменилась. И продолжаешь меняться. Ты и сама это поймешь, когда метаморфоза осуществиться. Мы всегда замечаем это последними. Но я уверен, что однажды ты заживешь, как тебе хочется, и эта новая жизнь — ты построишь ее своими руками, сама!

— Ты правда в это веришь? — Она слабо улыбнулась.

— Ты сама себе самый лютый враг, Жозефина.

Филипп взял газету, чашку с кофе и спросил:

— Ты не против, если я пойду почитаю на террасу?

— Вовсе не против. Я с удовольствием вновь предамся своим мечтаниям. Без Шерлока Холмса под носом!

Он открыл «Геральд Трибьюн», задумался. Как же все-таки легко разговаривать с Жози! Просто разговаривать, как все люди. С Ирис он закрывался, как устрица. Она недавно предложила ему сходить в бар отеля «Рояль» выпить по стаканчику. Пришлось согласиться. В душе ему хотелось только одного: вернуть себе Александра. В конце концов он написал сыну письмо. Как же Александр радовался! Филиппу рассказала об этом Бабетта. «Надо было видеть! Глаза сияли, щеки пылали. Он примчался на кухню и сообщил мне, что папа любит его и отныне будет с ним проводить все свободное время. Вот здорово, да? Он размахивал письмом и прыгал чуть не до потолка». Филипп свое слово сдержал. Он обещал Александру научить его водить машину, и все выходные по утрам они колесили по проселочным дорогам: Александр сидел на коленях у отца и сам рулил.

…Ирис заказала два бокала шампанского. Молодая женщина в длинном платье играла на арфе, перебирая струны длинными тонкими пальцами.

— Что ты делал на этой неделе в Париже?

— Вкалывал.

— Расскажи.

— Ох, Ирис, это неинтересно и к тому же я не люблю говорить о делах, когда отдыхаю.

Они сидели у края террасы. Филипп наблюдал за птицей, пытавшейся утащить кусочек хлеба, упавший с тарелки, которую официант переставил, принеся фужеры.

— Как поживает милый мэтр Блёэ?

— Как всегда, в ударе.

И все более самодоволен. Недавно летел в Нью-Йорк и возмутился, что в первом классе ему подали плохо прожаренный стейк, написал гневное письмо и вложил его в конверт «Эр Франс», предназначенный для жалоб и предложений. Туда же засунул свою визитную карточку и… сам стейк! «Эр Франс» удвоила количество накопленных им миль.

— Ничего, если я сниму пиджак и ослаблю галстук?

Она улыбнулась и ласково потрепала его по щеке. Этой лаской она как бы обозначала некую супружескую привычку, привязанность, даже нежность, и в то же время низводила его до уровня непослушного ребенка. Он не выносил такого обращения. «Да, я знаю, — думал он, — ты красива, ты великолепна, у тебя самые синие в мире глаза, таких больше нигде не встретишь, у тебя фигура анорексичной королевы, твоя красота не омрачена никакими заботами и тяготами, ты бестрепетно и безмятежно царишь над моей любовью, и проверяешь, хлопая меня по щеке, по-прежнему ли я твой верный вассал. Все это раньше меня волновало, и я униженно склонялся пред тобой, считая твою снисходительность залогом любви, но, видишь ли, Ирис, теперь мне стало скучно, потому что вся твоя красота замешана на лжи. Ложь свела нас вместе, и с тех пор ты непрестанно лжешь. Я сперва поверил, что мне удастся тебя изменить, но ты никогда не изменишься, потому что вполне собой довольна».

Он слегка улыбнулся, закусив губу, и Ирис не разгадала его мыслей.

— Ты никогда мне ничего не рассказываешь…

— А что бы ты хотела узнать? — спросил он, наблюдая за птицей, которая наконец добралась до хлеба и пыталась ухватить его клювом.

Ирис бросила в птицу косточкой от маслины, та попыталась улететь, не выпуская своей добычи. Ее попытки оторваться от земли были смешными и жалкими.

— Какая ты злая! Это же может быть ужин для всей ее семьи.

— Это ты злой! Не разговариваешь со мной.

Она надулась, как обиженный ребенок, но он отвернулся и вновь уставился на птицу, которая, убедившись, что ей больше ничего не угрожает, положила свою ношу и мелкими, точными ударами клюва пыталась разломить ее пополам. Филипп улыбнулся, расслабился и потянулся, вздохнув с облегчением.

— Ах! Как хорошо уехать подальше от Парижа!

Покосившись на жену, он увидел, что она все еще злится. До боли знакомая поза ясно говорила: займись мною, посмотри на меня, ведь я же пуп Земли! Нет, уже не пуп. Он устал. От всего устал: от работы, от партнеров, от брака. Мэтр Блёэ принес ему потрясающее дело, а Филипп слушал вполуха. Семья больше не радовала. Последние месяцы она казалась особенно пустой и какой-то бессмысленной. «Это я изменился, или, быть может, Ирис? Может, мне надоело довольствоваться крохами с ее стола? Между нами уже давно абсолютно ничего не происходит. А со стороны все как прежде. Мы проводим лето вместе, всей семьей. Останемся ли мы с ней до следующего лета? Или я все же решусь перевернуть страницу? Хотя мне не в чем ее упрекнуть. Многие мужчины могли бы мне позавидовать. Некоторые браки генерируют такую тихую, нежную скуку, что она действует как анестезия. Остаешься, потому что нет ни сил, ни духа, чтобы уйти. Несколько месяцев назад, сам не знаю почему, я проснулся. Может быть, благодаря моей встрече с Джоном Гудфеллоу? Или я встретил его, потому что проснулся?»