Живая память. Великая Отечественная: правда о войне. В 3-х томах. Том 3. [1944-1945] - Леонид Леонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Было легко и отрадно работать с Алексеем Николаевичем. Я чувствовал, что он с таким же уважением относится к редакторскому труду, как и к своему. Статьи Толстого были написаны великолепным языком и, конечно, не нуждались в стилистической правке. Обычно она ограничивалась уточнениями, связанными с некоторыми политическими нюансами, военной обстановкой, положением на фронте и т. п. Как-то мы с Алексеем Николаевичем читали оригинал одной из его статей. Все утрясли, и я написал на уголке первой страницы: «В печать». Это означало, что никто больше не может ни вставить, ни изменить ни слова без согласия Толстого. Ночью уже в подписанной полосе нашему литературному правщику, первоклассному, надо сказать, стилисту Михаилу Головину не понравилась какая-то фраза, он предложил ее исправить и убедил меня. Газету мы тогда делали поздно, дело шло к четвертому часу утра. Мы пожалели Толстого — не поднимать же его с постели из-за одной фразы — и решили исправить ее сами.
На второй день заходит ко мне Алексей Николаевич. По глазам вижу — рассержен.
— Вы, редакторы, политику лучше меня знаете, а литературную правку показали бы мне!
Пришлось «покаяться» и пообещать писателю, что в следующий раз, если такая история произойдет, мы жалеть его не будем и станем подымать с постели в любой час ночи…
Не забыть мне наших бесед с Алексеем Николаевичем и другими писателями, теплых, дружеских, полезных для всех нас. Порой наши беседы прерывались воздушными тревогами, и тогда редакционный комендант тащил писателя в полуподвал дома «Красной звезды», объявленный бомбоубежищем. Это хлипкое здание, служившее до революции чаеразвесочной фабрикой и хаотически обросшее легковесными пристройками, казалось, только ждало ветра похлеще, чтобы развалиться на куски. Наше пребывание в этом «бомбоубежище» Илья Эренбург назвал как-то «презрение к смерти». Толстой, любивший острое словцо, долго смеялся этой шутке и, появляясь в редакции, говорил:
— Опять будете тащить меня в свое «презрение»…
Но тащить его туда было нелегко. Не раз бывало, когда налет немецкой авиации заставал Толстого в редакции, вместо убежища он выходил на узенький двор и долго с солдатской выдержкой, под перестук падающих то там, то здесь осколков зенитных снарядов всматривался в вечернее небо, наблюдая, как «огненная строчка» нашего истребителя «прошивает немецкий бомбардировщик», — это полюбившееся писателю сравнение я услыхал, стоя рядом с Алексеем Николаевичем, а потом прочитал это сравнение в рукописи его очерка.
Если «Армия героев» была статьей публицистического характера, то вторая — «Смельчаки» был уже очерк о подвиге группы наших бойцов, не только вырвавшихся из окружения, но на своем пути наколотивших не мало фашистов. Редакция получила от своего корреспондента информацию об этом подвиге. Тема окружения и выхода из окружения была в те июльские дни особенно важной, и об этом надо сказать так, чтобы это дошло до каждого воина. Мы задумались: кому поручить? Яснее ясного — Толстому. Так и родились его «Смельчаки».
Так было не раз. После первого массированного налета немецкой авиации на Москву начальник иностранного отдела нашей газеты профессор Ерусалимский принес мне пачку радиоперехватов из Берлина. В первом же из них сообщалось:
«Пожары в Москве бушевали всю ночь, а наутро москвичи увидели руины Кремля, по которым бродили в поисках чего-то какие-то люди».
В другой радиопередаче утверждалось, что полностью разрушена Центральная электростанция Москвы, прекратилось движение автотранспорта, население в панике бежит из разрушенного, пылающего города.
Позвонил Алексею Николаевичу. Он, как обычно, немедленно прибыл в редакцию. Ничего я ему не сказал о причинах вызова, а отвел в свою комнатку отдыха, дал тексты перехватов, попросил прочитать и вышел. Из кабинета позвонил нашему хозяйственнику — сказал, чтобы принесли Толстому перекусить что-нибудь получше. «Получше» означало: немного колбасы, большую тарелку винегрета да чай с печеньем.
Когда некоторое время спустя я вернулся в свою комнатку и увидел, с каким аппетитом Алексей Николаевич уминает все, что было на столе в блюдах, я понял, как скудно жилось в те дни большому писателю. Тут же узнал от него самого, что паек он получает более чем скромный. Я сразу же позвонил наркому торговли СССР, — кстати, интенданту, не помню, сколько у него на петлицах было «шпал», — А. В. Любимову и попросил заменить паек, назвав другую, более высокую, категорию снабжения.
— Такой паек у нас получают заместители наркомов! — сказал мне народный комиссар.
— Да, но заместителей наркомов сколько?! А Толстой, хотя и шпал не имеет, но он один!
— Это верно, — согласился нарком и дал соответствующее распоряжение…
Алексей Николаевич дочитывал врученные ему материалы и сам догадался, чего ждет от него «Красная звезда».
— Я им отвечу, — сказал он.
И ответил, предварительно объездив на редакционной машине Москву и ближайшие подмосковные пригороды. Об увиденном написал:
«Вот два обгорелых дома, на их крыши свалился фашистский бомбардировщик, сбитый высоко в небе прямым попаданием зенитного снаряда… Далеко от центра города разрушены здания детской больницы и клиники… Разрушено большое здание школы… От прямого попадания бомбы обрушилось крыло драматического театра. Разрушений, в общем, так немного, что начинаешь не верить глазам, объезжая улицы огромной Москвы…
Позвольте, позвольте, Геббельс сообщил, что вдребезги разбита Центральная электрическая станция? Подъезжаю, но она стоит там же, где стояла, даже стекла не разбиты в окнах».
Писатель побывал также в Кремле и увидел, что «Кремль с тремя соборами хорошего древнего стиля, с высокими зубчатыми стенами и островерхими башнями, столько веков сторожившими русскую землю, и чудом архитектурного искусства псковских мастеров — Василием Блаженным — как стоял, так и стоит».
Не трудно понять, с какой радостью встретили фронтовики выступление Алексея Толстого, виднейшего писателя, каждому слову которого они безотказно верили. Ответил Толстой на волновавшие их мысли; а как там наши семьи, жены, матери, дети.
«Улицы Москвы полны народа, спешащего по своим делам или занятого устройством обороны. Кое-где на площадях заделывают воронки… у киосков толпятся люди, дожидаясь стакана фруктовой воды… На бульварных скамейках — старички с газетами. На крышах — босоногие стриженые мальчики, наблюдающие за небом…»
Статья немалая. В ней немало написано и о Геббельсе, во всех ипостасях, и о «безумном неандертальском человеке» Гитлере, и о цене всей их пропагандистской «машины»…
3
Был конец августа сорок первого года. Мы сидели четверо — Алексей Толстой, Михаил Шолохов, Илья Эренбург и я — в моей комнатке, где я, как и почти все работники редакции, жил на казарменном положении. Веселый и шумный Алексей Николаевич, как всегда, держал в своих руках камертон шуток и острот, и его раскатистый смех разносился через тонкие стенки комнат по всему второму этажу. В ту встречу мы обсуждали фронтовые новости, редакционное житье-бытье. Толстой рассказал, как он недавно побывал у летчиков, Шолохов — о поездке на Западный фронт, а Эренбург — о командировке на Брянский фронт. Зашла речь о том, что встречается еще у наших бойцов благодушное отношение к врагу. Эренбург вспомнил свои беседы под Брянском. Он встретился с поразительной наивностью: некоторые наши бойцы все еще рассчитывали на то, что в тылу Германии вспыхнет восстание против Гитлера, а на фронте у «добрых» немцев заговорит совесть и они повернут оружие против Гитлера.
Я тоже рассказал об одной из своих поездок на фронт. Немцы были в пятистах метрах от нашего переднего края. Они ходили открыто, во весь рост и хорошо были видны даже без бинокля. Я «проник» в наш окоп, взял у одного красноармейца винтовку. С трудом открыл затвор — его заклинило грязью и песком. Проверил другую — тоже ржавая. Ясно было, что давно из них не стреляли. Почему? «Так и немец не стреляет», — ответил мне боец. В общем, устроили «перемирие».
Толстой вспомнил 1914 год и солдатские настроения в ту пору. Тогда в войсках первое время особой ненависти к противнику не было. Но сейчас другой враг и другая война. Не на жизнь, а на смерть!
— Против благодушия, — сказал Толстой, — есть одно лишь средство — ненависть. Такая, чтобы не давала ни спать, ни дышать… Надо об этом писать больше, острее, постоянно. — А затем мы услышали слова, ставшие одним из наших девизов: «Нельзя победить врага, не научившись ненавидеть его всеми силами души»…
И он писал…
Кстати, эта фраза Толстого, появившаяся в газете, точь-в-точь повторилась в официальном документе — первомайском приказе наркома обороны в сорок втором году. Это было месяцев через восемь после выступления Толстого. Умел писатель смотреть вперед, чувствовал веление времени!
