Живая память. Великая Отечественная: правда о войне. В 3-х томах. Том 3. [1944-1945] - Леонид Леонов

Давид Ортенберг. Воинский подвиг графа Толстого

Герой моего повествования, с которым я дружно работал в годы Великой Отечественной войны, — Алексей Николаевич Толстой. Его талант был признан в нашей стране и во всем мире. Писателя издавали и переиздавали. Но похоже, последнее обстоятельство и сделало Алексея Толстого уязвимым в «исследованиях» сегодняшних рубак от литературы.

«Рабоче-крестьянский граф» — под таким заголовком журнал «Огонек» опубликовал материал о выдающемся русском писателе. «Толстой с некогда красивым, теперь обрюзгшим и заплывшим лицом был всего лишь очередной ложью Советской власти, — утверждается в опусе. — Ибо это был уже и не писатель, и никакой не певец, а некое декоративное существо. Талант его погиб…»

Оставим на совести автора и редактора журнала эти оценки последних лет жизни и творчества писателя. В них нет ни грана правды, о чем свидетельствует работа писателя в годы Великой Отечественной войны, когда он был сотрудником «Красной звезды». В 1944 году Толстой тяжело заболел и в январе 1945 года, не дожив совсем немного до Победы, в которую вложил свой талант, свой труд и свои душевные силы, скончался.

Свое повествование я не случайно назвал «Воинский подвиг графа Толстого». Это ответ автору и редактору «Огонька», которые назвали свою бредовую статью для издевки над писателем «Рабоче-крестьянский граф»…

1

В первые же дни Великой Отечественной войны, когда мы стали собирать писательские силы для работы в «Красной звезде», я позвонил Алексею Толстому на его дачу, в подмосковную Барвиху, и попросил: не сможет ли он приехать к нам, в редакцию.

— Сейчас приеду, — сразу же услышал я ответ и почувствовал, что Толстой обрадовался этому приглашению.

Часа через полтора открылась дверь — и в мой кабинет вошел Толстой с женой Людмилой Ильиничной. Большой, грузный, в светлом просторном костюме, в широкополой мягкой шляпе, с тяжелой палкой в руках, едва переступив порог, сказал своим высоким баритоном:

— Я полностью в вашем распоряжении…

Нетрудно понять, как я был рад согласию выдающегося советского писателя работать в «Красной звезде» в эти дни великих испытаний. Я усадил Алексея Николаевича и Людмилу Ильиничну в кресла, заказал для них чай с печеньем. И прежде чем начать деловой разговор, признался:

— А знаете, Алексей Николаевич, я человек не из трусливых, но звонить вам боялся.

Толстой с недоумением посмотрел на меня. Я напомнил ему случай двухлетней давности. Мы готовили тогда номер газеты, посвященный 21-й годовщине Красной Армии, и нам очень хотелось, чтобы в этом номере выступили большие писатели. Я набрал номер Толстого. Откликнулся его секретарь. Объяснив, зачем понадобился Алексей Николаевич, я попросил пригласить его к телефону. Через несколько минут последовал ответ секретаря:

— Алексей Николаевич занят. Он не сможет написать для вашей газеты.

Не скажу, чтобы это меня обидело, но какая-то заноза засела в душе. По тогдашней своей наивности, что ли, я не мог понять, что ничего шокирующего в таком ответе нет.

Выслушав теперь мое напоминание об этом, Толстой, как мне показалось, несколько смутился. Даже стал вроде бы оправдываться:

— Как раз в то время я работал над романом. Людмила Ильинична «отрешила» меня ото всех дел. Виноват без вины…

Когда с этим недоразумением было покончено, перешли к делам. Толстой попросил познакомить его с обстановкой на фронте.

— Вот в газете написано: идут ожесточенные бои на бобруйском, тернопольском, полоцком, борисовском направлениях. А все-таки где именно — по ту или по эту сторону тех городов?

Конечно, мы в редакции знали больше, чем сообщалось в сводках Совинформбюро. Я подвел писателя к стене, на которой висела большая карта военных действий. На ней красными флажками была отмечена более точная линия фронта. Бобруйск и Тернополь уже в руках немцев, а за Полоцк и Борисов еще шли бои.

Толстой снова уселся в кресло. Помолчал, а потом заметил:

— Понимаю… Дела трудные. Но на войне нередко о сданных городах сообщают с опозданием, а об отбитых у противника — с опережением…

Алексей Николаевич сказал, что он хорошо это знает: в первую мировую войну был военным корреспондентом и помнит, как кайзеровские военачальники всегда спешили объявить о захвате чужих городов еще до того, как овладевали ими. А немецкие генералы — те особенно ретиво стараются выслужиться перед своим фюрером и спешат с победными реляциями.

— А нам торопиться не надо, — сурово заметил писатель. — Не мы начали эту войну…

Сказал это за пятьдесят лет до наших дней, словно предчувствовал, что найдутся такие «деятели» и «писаки» вроде перебежчика-шпиона Резуна, присвоившего себе святое для нас имя Суворова. В своей книге «Ледокол», полной лжи, Резун скажет, что войну начал не Гитлер, а Советский Союз, причем безрассудно сошлется на разные придуманные им источники, в том числе и на меня…

Вспоминая наш разговор о захваченных и отбитых городах, невольно думаю о Брестской эпопее. 24 июня сорок первого года в сводке Главного командования Красной Армии сообщалось, что «после ожесточенных боев противнику удалось потеснить наши части прикрытия и занять… Брест». А ведь Брестская крепость, высокий подвиг которой на вечные времена обессмертили ее защитники, еще долго держалась после этого. До 20 июля герои Бреста крушили врага.

Не торопиться с признанием потерь городов — по сути к этому призывал Алексей Николаевич тогда в нашей беседе. Брест показал, что он был прав!

2

Чему же посвятил Толстой свое первое выступление в «Красной звезде»? Видно, еще по пути в редакцию он думал, о чем напишет, и сказал, что ему прежде всего хотелось бы обратиться с добрым словом к фронтовикам. Ну что ж, это то, что и нужно. Так в нашей газете 9 июля и появилась его статья «Армия героев», начинавшаяся проникновенными словами: «Дорогие и любимые товарищи, воины Красной Армии!» Наша армия отступала. Еще не так много было известий о героических подвигах советских воинов, и надо было хорошо знать Красную Армию, беспредельно верить в ее силы и доблесть, чтобы в дни отступлений во весь голос заявить, как это сделал Толстой: «Армия героев!»

«Красная армия своей стальной мощью, своей храбростью, высоким духом патриотизма, благородства и бескорыстия… в этой грозной отечественной войне, в единодушии со всей страной сокрушительными ударами по врагу выковывает свободу и счастье нашей родины, свободу и мир народам мира», — так с глубокой верой в нашу армию сказал в первые же дни войны Толстой!

Так началась та дружба «Красной звезды» с Толстым, о которой Николай Тихонов в одном письме из блокадного Ленинграда писал мне: «Если Алексей Николаевич в Москве, приветствуйте его сердечно от меня. Его сотрудничество в „Красной звезде“ очень естественное, правильное и нужное».

Толстой часто приходил в редакцию, приносил свои статьи и очерки. Писал он для нас безотказно, каждую просьбу, задание «Красной звезды» воспринимал как боевой приказ. Все, что он писал, мы вместе вычитывали, стоя у высокой конторки, — так, по-моему, легче смотрится мелкий типографский шрифт.

— У нас одинаковые вкусы, — как-то пошутил Толстой, указывая на конторку.

Так я узнал, что Алексей Николаевич пишет не за письменным столом, а стоя именно у такой конторки, только, как я потом, бывая у Толстого, заметил, более массивной, чем моя, из красного дерева, со многими ящиками.

Толстой не любил существовавшую в редакциях многоступенчатую обработку рукописи. Мы понимали его, хотя вообще-то такая система была естественной: главный редактор просто физически не смог бы лично подготавливать к набору в номер все материалы. Для Толстого, как, впрочем, и для Эренбурга, мы делали исключение — рукопись он приносил прямо ко мне и мы тут же над ней трудились.

Было легко и отрадно работать с Алексеем Николаевичем. Я чувствовал, что он с таким же уважением относится к редакторскому труду, как и к своему. Статьи Толстого были написаны великолепным языком и, конечно, не нуждались в стилистической правке. Обычно она ограничивалась уточнениями, связанными с некоторыми политическими нюансами, военной обстановкой, положением на фронте и т. п. Как-то мы с Алексеем Николаевичем читали оригинал одной из его статей. Все утрясли, и я написал на уголке первой страницы: «В печать». Это означало, что никто больше не может ни вставить, ни изменить ни слова без согласия Толстого. Ночью уже в подписанной полосе нашему литературному правщику, первоклассному, надо сказать, стилисту Михаилу Головину не понравилась какая-то фраза, он предложил ее исправить и убедил меня. Газету мы тогда делали поздно, дело шло к четвертому часу утра. Мы пожалели Толстого — не поднимать же его с постели из-за одной фразы — и решили исправить ее сами.