Дикий Порт (Райские птицы) - Ольга Онойко

«Энергетики, — небрежно объяснял Синий Птиц по пути в «Пелагиаль», — беззащитные существа. Они настолько большие и сильные, что обычно очень добрые. И пока ситуация не дошла до точки, в смысле — до зашибить насмерть, их можно доставать как угодно».

«Поэтому ты съел мой мозг», — мрачно подтвердил Шеверинский. Димочка состроил рожу.

Они трое — команда.

Ненадолго. Лишь в пределах цветущей, но уже не мирной Терры-без-номера.

И всё-таки.

Корректор, энергетик и амортизатор.

«И папа твой был амортизатор, — занудным голосом сказал Птиц. — И мама твой был амортизатор. И сама ты то же и туда же. Если б были у вас в глуши хорошие врачи с нормальной медтехникой — обязательно бы заподозрили, что вы пришельцы».

Лилен только усмехнулась. На сей раз димочкин игломёт дал осечку.

Она поняла.

Анжела хороший врач.

Мама много чего рассказывала. Когда-то за ней охотились, подозревали, что она генетически модифицирована, что она плод экспериментов каких-то секретных лабораторий, биологическое оружие на основе вида Homo. С папой проще — он был мастер, все знают, что мастера люди особые. Хотя никто никогда не задумывался, чем это обусловлено. Есть дар, и всё: как дар сочинять стихи или делать деньги… Странно.

Или задумывались. А потом переставали. По разным причинам.

Юра, Кайман, тоже вроде мастера. Амортизатор. Потому и разговаривает с Дельтой. Лилен, отойдя от шока, перекликнулась мыслями с нуктой, и даже сумела услышать Юру — дракон будто превратился в передатчик. Она не удивилась, потому что мама как-то рассказывала и про такое.

Над ресторанным столиком полыхает голограмма.

— А это что?

— Дип-миссия на Первой Терре.

— Там Полетаев за ящик боеприпасов девку купил.

— То есть как?!

— Натурально, купил.

— Ну что ж я, должен был смотреть, как человек умирает?!

Ослепительно-белые терморегулирующие плащи. На Первой Терре уже лет сто огромные плантации коки, с ними даже в Великую Войну, когда планету захватывали ррит, ничего не случилось… там, в кадре, стоит адская жара. Золотые волосы Солнца сияют костром. Они заняты делом: два офицера и девочка семнадцати лет. Света Тихорецкая.

Корректор.

Она тут, и ест мороженое, сидя на краешке стула — иначе не достанет ногами до пола. Света бывший «мурёныш»: одна из тех, кому посчастливилось выздороветь от синдрома Мура. Характерных деформаций почти не заметно, лишь небольшая сутулость; у Светы красивые ноги и узкая талия, длинные ресницы и толстые косы, но вот рост так и остался метр сорок пять. Рядом с двухметровым Солнцем и ненамного уступающим ему Кайманом она выглядит сущим ребёнком.

— Понимаешь, — рассказывает Солнце почти виновато, — там у одного барона был гарем, жёны и наложницы. И какая-то самая последняя наложница, или рабыня… в общем, умерла, а дочке её четыре года было. А у них девочка вообще человеком не считается. Вещь. Вот, прилетаем мы. Смотрю, а в углу, в мусоре зверь возится. Думаю, что за зверь, эти ж, первотерране, всю местную фауну как увидят, тут же стреляют, приручать не хотят. А это, оказывается, ребёнок!

— Мне бы сказал, — упрекает Света. — Я бы попела, он бы нам её подарил. А ты — покупать!

— Ну… — Солнце смущается. — Я подумал…

— Весь Эрэс на уши поставил, — сообщает Кайман. — Никто не знал, чего с ней делать. Маугля.

— Амина её зовут.

— Что такое Эрэс? — шёпотом спрашивает Лилен у Севера.

— Райский Сад, — тоже шёпотом отвечает он и улыбается, — альма-матер. Гнездо!

— Хороший ты человек, Солнце, — со странной улыбкой говорит Птиц и тише заканчивает, — такие долго не живут…

Тихорецкая щурится. Облизывает ложку.

И Лилен ощущает снова. Теперь это уже привычнее, теперь ей не нужны зрительные галлюцинации. Это похоже… это ни на что не похоже, но между двумя корректорами оно прошло. Туда и обратно.

— Птиц, ты будешь ставить нам выпускной? — на удивление беззаботно говорит Света.

И тот отзывается с готовностью почти отчаянной. Подаётся вперёд, со слишком наглой, явно наигранной ухмылкой.

— Почему это я должен?

— Так ты же у нас главный шоумен, — смеётся Света. — Никто лучше не сделает.

— Ну давай, — мурлычет Димочка, — давай-давай, хвали меня, а я буду слушать.

— Вот как?

— А ещё меня погладить можно, за ушком почесать… я ведь хороший. Смотри, какой белый и пушистый, — и Птиц ерошит модную стрижку; белые перья встают дыбом, как иголки, медленно опускаются. Флейта с улыбкой клонит голову к плечу.

— Птиц красивый, — напевно, как котёнку, говорит она, — Птиц весёлый. Птиц талантливый, он такие праздники устраивает! И танцует, и поёт, как эльф. Птиц — звезда.

— Да, я такой, — милостиво соглашается Димочка, жмурясь. — Я звезда.

— Поэтому в прошлом году прыгал по сцене полуголый и весь облитый блёстками, как идиот, — ехидно, но не без восхищения отзывается Шеверинский.

— Да что ты понимаешь! — фыркает Птиц. — Это был сценический грим. Я сверкал!

— В прошлом году, — насмешливо замечает Чигракова, доливая кофе из чайничка, — был не выпускной, а стихийное бедствие. Помните? Даже Борода, и тот… птичью болезнь словил.

— Хорошо, что не медвежью.

— Он перепил, — хихикает Таис, — и гонялся по парку за девками с криком «утютю!»

Лицо Солнца становится задумчивым: он явно пытается представить, как это выглядело.

— И… много поймал? — усиленно пытаясь не хохотать, интересуется Кайман.

— Да кто ж от него убегал-то? — удивляется Таис.

— И чего он?

— Ловил, в воздух подкидывал и орал: «Господи, как жить-то хорошо!»

Птиц смеётся. Ложится грудью на стол, подмигивает Свете сначала одним глазом, потом другим. Полетаев косится на неудачливого соперника неприязненно, чуя какой-то подвох.

— Вот кстати, — говорит Димочка, — насчёт хорошей жизни. Здесь по Морскому бульвару недурные магазинчики есть. В бутике Альгари коллекция весна-лето — такие туфельки, пальчики оближешь, и как раз на каблуке-макси, как ты носишь. А напротив — Диамант-Эстет, можно авторскую ювелирку посмотреть, что-то для себя заказать неповторимое… Пойдём вечером в казино? Вместе?

— Я тебе пойду в казино! — рычит Солнце, угрожающе выставляя челюсть. — Мозги пропил? Ребёнка тащишь!

— Я совершеннолетняя! — по-змеиному шипит Флейта; даже плечи приподнимаются от ярости. — Мне семнадцать! — кажется, что карие её глаза алеют, как накалённый металл, и грозный Полетаев под этим взглядом теряется и сникает, вид у него чуть ли не жалобный. — Дима! Во сколько?

— Часиков в восемь, — удовлетворённо мурлычет Птиц, поигрывая серьгой в ухе. — Когда люди играть соберутся…