Последний польский король. Коронация Николая I в Варшаве в 1829 г. и память о русско-польских войнах XVII – начала XIX в. - Екатерина Михайловна Болтунова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Комбинация, при которой поляки и русские оказывались на равных, впрочем, была не столь распространена. Гораздо чаще можно обнаружить указания на то, что первое место русские «уступали» польской стороне. Пожалуй, один из самых ранних примеров артикуляции новой иерархии можно найти в разговоре Александра I с Константином Павловичем в 1818 г. Великий князь, пересказавший все произошедшее в письме Ф. П. Опочинину, описывал события следующим образом: «…я осмелился его императорскому величеству отвечать на счет… представительного правления. На что государь император даже с некоторым гневом изволил мне отозваться. Потом, во всех случаях, изволил мне всегда твердить: „разве ты не понимаешь, что не им дают вместо желтых красные воротники, а вам вместо красных желтые“»[1345]. Можно предположить, что император, используя цветовую семантику и оперируя дуальной парой образов, указал брату, что в действительности речь идет не о том, чтобы поляки встраивались в предлагаемую схему, а о появлении новой поведенческой модели для русских подданных монарха.
Схожие отголоски можно увидеть в переписке Николая и Константина по поводу прибытия двух десятков польских офицеров на театр военных действий Русско-турецкой войны 1828–1829 гг. Аттестуя их наилучшим образом, император писал цесаревичу: «Я все не могу нарадоваться офицерами, которых Вы мне отправили. Они выделяются повсюду, куда бы я их ни отправил, и многие уже заслуживают награды. Я надеюсь, они довольны своими товарищами, которые с ними как братья»[1346]. Николай I выстраивал две линии описания ситуации с польскими офицерами в русской армии: с одной стороны, ими доволен император (настолько, что, вероятно, польские офицеры будут награждены), с другой (и здесь выражается надежда) – они «довольны своими товарищами». Примечательно, что все осмысление ведется в категориях чувств, но при этом товарищи поляков – офицеры русской армии – не фигурируют в тексте как субъект, то есть не имеют в указанной системе координат прав на какие бы то ни было оценки или эмоции. Кроме того, существенно, что Николай I посчитал необходимым выстроить такую образную структуру, даже зная о куда более многочисленной группе поляков, присоединившихся к воюющей против России турецкой армии[1347].
В первые годы николаевского царствования сформированная его предшественником социальная ситуация все так же накладывала обязательства исключительно на русских подданных монарха. Предписанный им эмоциональный режим был встроен в достаточно четкую систему дозволенного. Об этом свидетельствуют события периода варшавской коронации Николая I.
Находясь в Варшаве, Николай I получил известие о сдаче туркам русского фрегата «Рафаил». Этот эпизод Русско-турецкой войны 1828–1829 гг. хорошо известен в литературе. 11 мая 1829 г., когда война уже близилась к своему окончанию, а переговоры о заключении мира были в самом разгаре, курсировавший у анатолийских берегов российский фрегат «Рафаил» попал в ловушку – он был окружен турецкой эскадрой, состоявшей из 15 судов. Офицеры были готовы принять бой, но команда обратилась к капитану с просьбой сдать корабль, сохранив морякам жизнь. Капитан С. М. Стройников, служивший в российском флоте без малого 30 лет и награжденный за храбрость Св. Георгием, принял решение сдаться туркам[1348]. Полученная новость привела Николая I в ярость. Его резолюция в отношении как капитана, так и корабля сводилась к требованию стереть обоих с лица земли. Император писал относительно Стройникова: «Разжаловать! В рядовые! Без права женитьбы! Дабы не плодить в русском флоте трусов!» Фрегат же император приказывал как «недостойный носить флаг Российский… предать огню»[1349].
Все эти распоряжения – подчеркнем еще раз – император сделал, будучи в Варшаве, где он постоянно находился в окружении польских генералов и офицеров, прошедших службу Наполеону, Русскую кампанию и наконец сдавшихся в Париже Александру I. Все они в рамках предписанного политического нарратива были признаны храбрецами, достойными уважения, о чем во время коронации повторялось многократно. Эпизод сдачи императору Александру в Париже был помещен в зону умолчания, и никто не посмел бы – по крайней мере публично – напомнить им об этом. Такое сравнение позволяет с особенной остротой обнаружить разницу, которую монарх усматривал между своими подданными. Сдавшийся русский офицер был подвергнут публичному остракизму, но такая судьба ни при каких обстоятельствах не грозила подданным монарха в Царстве Польском: на них эта система долженствования и норм просто не распространялась.
Нарратив храбрости поляков не потерял своей актуальности даже с началом восстания 1830–1831 гг. Храбрость не исчезла, она просто трансформировалась в «воинственность»[1350]. Великий князь Константин Павлович, едва не убитый в Варшаве, находясь в российской армии, воевавшей против восставших, писал императору, что «поляки сражаются хорошо и с образцовым мужеством»[1351]. Император, в свою очередь, вполне готов был поддержать этот разговор. Он писал брату: «…ужасно думать, что прекрасное мужество польской армии истрачено на такое преступное дело»[1352].
8.2. Красота в глазах смотрящего: Нарратив любви
В воспоминаниях Ципринуса (О. Пржецлавского) о Н. Н. Новосильцеве содержится интересный эпизод, повествующий о впечатлении, которое портрет бывшей жены польского магната Ф. Сапеги (урожденной графини Потоцкой) произвел на безвестного капитана русского пехотного полка. Мемуарист так описывает случай, показавшийся ему занятным: «Княгиня Пелагея развелась с Франциском и вышла замуж за Павла (родственника первого мужа. – Прим. авт.). Прежний муж не только не держал зла, но „благоприятствовал“ своему преемнику… В местечке Деречине, резиденции князя Франциска, в его магнатском палаце, была прекрасная картинная галерея первых художников разных школ. В числе картин был портрет во весь рост княгини Пелагеи кисти известного Лямпи (Lampi). Княгиня в самом цвете своей красоты была представлена выходящею, полунагая, из ванны. Когда князя не бывало дома, то позволено было всем осматривать палац. Раз в отсутствии хозяина проходила через Деречин партия рекрут… Провожавший ее капитан какого-то пехотного полка Мисюрин пошел осматривать палац. Портрет княгини висел в особой комнате, где стояла мраморная ванна, та самая, которая повторялась в картине. Когда Мисюрин вошел туда и увидел изображение княгини, то так был поражен ее красотою, что просто остолбенел
