Последний польский король. Коронация Николая I в Варшаве в 1829 г. и память о русско-польских войнах XVII – начала XIX в. - Екатерина Михайловна Болтунова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мемуарист поместил этот эпизод рядом с описанием другой любовной истории – рассказом о страстном увлечении Н. Н. Новосильцева Теклой (Феклой) Зубовой, вдовой известного екатерининского фаворита. Родом из виленской шляхты, княгиня была намного моложе Новосильцева, и, по описанию Ципринуса, «эта его (Новосильцева. – Прим. авт.) любовная страсть, запоздалый цветок глубокой осени жизни была для жителей Вильны неисчерпаемым источником смеха… журнал… ухаживаний за княгиней занял бы немало страниц…»[1354]. Если соположить оба рассказа – про неизвестного Мисюрина и про известного Новосильцева, то окажется, что в описаниях любовных историй между польками и русскими О. Пржецлавский выстраивал интерпретацию, в основе которой лежала дихотомия – трагедия (пусть и маленькая) или комедия, а точнее, фарс. Важнее, впрочем, то, что речь в обоих случаях шла о потрясении, которое испытывали герои-мужчины, столкнувшись с невероятной красотой польских женщин, и полная потеря субъектности, на которую они оказывались в этом случае обречены.
В исследовательской литературе утвердилось представление, что русско-польские союзы не одобрялись общественным мнением ни в Польше, ни в России, при этом речь идет не только о периоде после восстания 1830–1831 гг., но и о первых полутора десятилетиях существования Царства Польского[1355]. Анализируя этот аспект, часто вспоминают отказ известного генерала 1812 г. Н. Н. Раевского выдать свою дочь Марию, будущую княгиню Волконскую, за польского поэта и публициста Г. Олизара. За рассказом о том, что Раевский мотивировал свое несогласие этническими и религиозными различиями, как правило, следует цитата из пушкинского послания «Графу Олизару» (1824 г.):
И тот не наш, кто с девой вашей
Кольцом заветным сопряжен;
Не выпьем мы заветной чашей
Здоровье ваших красных жен;
И наша дева молодая,
Привлекши сердце поляка,
Отвергнет, гордостью пылая,
Любовь народного врага.
Вероятно, такие истории и внимание к ним в свете предопределили развитие последующей образности, в рамках которой взаимоотношения России и Польши могли изображаться в виде брака по принуждению, как в стихотворении Е. П. Ростопчиной «Насильный брак»[1356].
Впрочем, для немногочисленных русских, проживавших в Царстве Польском, в литературе обычно делается исключение. Так, Н. М. Филатова отмечает следующее: «Что же касается русских, живших в Королевстве Польском в 1815–1830 гг., то ими браки с польками рассматривались в духе тогдашней политики России. Да и на ком же еще было жениться русским офицерам, служившим в Королевстве Польском, если не на польках?.. Очевидно, вдохновляла их и большая, по сравнению с отечеством, свобода нравов, позволявшая легко заводить любовные связи»[1357].
В действительности ситуация со смешанными русско-польскими браками и романтическими увлечениями мало походила на описанную выше и была значительно более яркой и сложной[1358]. В рамках официальной риторики в период от разделов Польши до восстания 1830–1831 гг. подобные браки расценивались как явление положительное, способствующее интеграции двух народов[1359]. Как не вспомнить слова, сказанные Александром I в Париже одной из польских депутаций: «…две соседние народности, которых сближают нравы и язык, раз соединенные, должны полюбить друг друга навсегда»[1360]. Императорские призывы возлюбить врага, наложившиеся на общественные представления о подлинно облагораживающем воздействии глубокого, сильного чувства, способного победить порок, достаточно быстро сформировали нарратив любви, который надолго определил отношения двух наций, пережив своего создателя. Проявление подобных чувств в социальном контексте создало поведенческий шаблон, а очарование Польшей стало если не нормой, то модой.
Первыми в ряду «побежденных» предсказуемо оказывались представители правящей династии. Так, многолетней любовницей императора Александра I была Мария Нарышкина, дочь князя Антония Четвертинского – польского аристократа, убитого во время восстания Т. Костюшко. С Нарышкиной, как принято считать, Александр сформировал почти семейный союз. Исключительно заметны были польские дамы и в окружении наследника российского престола, великого князя Константина Павловича. Задолго до женитьбы на польской дворянке Иоанне Грудзинской (графине Лович) великий князь состоял в связи с Еленой Любомирской и сестрой фаворитки императора Жанеттой Четвертинской[1361]. Фаворитки великого князя сменяли друг друга быстро, но накал страстей не спадал. В 1800 г. у Константина Павловича были планы (встретившие, впрочем, противодействие со стороны императора и императрицы-матери) сочетаться браком с Любомирской, а в 1803 г. он уже мечтал жениться на Четвертинской[1362]. Младший из братьев, великий князь Михаил Павлович, также был очарован польскими дамами. Великая княжна Ольга Николаевна в своих воспоминаниях, оформленных уже во второй половине XIX столетия, рассказывая о дяде, великом князе Михаиле Павловиче, упоминала, что он, вспоминая Варшаву до восстания, всегда хвалил «свободную жизнь и прелесть и любезность польских дам». По мнению Михаила Павловича, польские дамы были настолько хороши, что не шли ни в какое сравнение с «петербургскими куклами»[1363].
Здесь стоит упомянуть и известный роман императрицы Елизаветы Алексеевны, супруги Александра I, с князем А. Чарторыйским. Роман, поощряемый самим императором и начавшийся еще до восшествия на престол, был известен при дворе. Информация дошла до императора Павла I и императрицы Марии Федоровны, при этом последняя позволила себе публично усомниться в происхождении внучки[1364]. Спустя годы роман разгорелся с новой силой во время Венского конгресса[1365]. Чарторыйский, убеждавший императрицу развестись с Александром I, сообщил об их отношениях и своих намерениях монарху[1366]. О том, насколько тривиальным было для поляка того времени упоминание о разводе (конечно, немыслимого для Елизаветы Алексеевны), разговор пойдет дальше. Здесь же
