Пролог - Николай Яковлевич Олейник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Несчастье, говорят, не ходит в одиночку, оно ведет за собою другие беды. Как ни старались, как ни заботились о ребенке, а уберечь, вырвать его из когтей видимой смерти не смогли. Видимой потому, что дитя таяло изо дня в день, оказать ему квалифицированную помощь было не на что. Да и те, кто осматривал девочку более опытным глазом, устанавливали анемию внутренних органов. Малышка задыхалась, синела, не выпивала даже той малой дозы молока, которую могла дать ей мать. Очевидно, переживания, тревоги, которыми постоянно жила все это время Фанни, нелегальный переезд границы и еще масса всяческих житейских невзгод пагубным образом повлияли на здоровье их первенца.
Ребенка похоронили спустя несколько дней после рождения, в один из весенних вечеров, когда Женева тонула в пестроте весенних красок, наполнялась многоголосьем птиц и людей, которые, как это бывает в природе, и не подозревали о чьем-то горе, чьей-то беде. На кладбище за гробиком шли Сергей, Фанни, Любатович и еще несколько эмигранток. С Фанни было плохо, спазмы сдавливали ей горло, не хватало воздуху, и Сергей все время поддерживал ее, утешал, как мог. Когда же в могилку, навсегда скрывшую их ребенка, их боль и еще по-настоящему не расцветшую любовь, начали опускать гроб, молодая мать и вовсе лишилась сознания. Ее посадили, поднесли воды, дали что-то нюхать, она пришла в себя, но, услышав, как сухие комья земли глухо ударяют о крышку гроба, снова впала в беспамятство...
...Они вернулись домой вечером, оставив на чужом кладбище, в чужой земле, среди чужих людей свою кровинку, свою надежду. А вокруг шумела, буйствовала жизнь, пьянящими запахами разливалась весна, они же, одинокие, вдруг осиротевшие, сидели в тесной конуре, молчали. Горестно молчали. Да, собственно, о чем говорить? Фанни безвольно склонилась над столом — она уже не плакала, лишь изредка тяжко вздыхала. Сергей шагал, шагал упорно, до отупения. Ломал себе голову и никак не мог уловить ниточку, которая бы вывела его на более ясную дорогу мышления, избавила бы от этого хаоса дум, чувств... Перед глазами, застилая свет, маячил маленький холмик свежей земли, только что оставленный ими на кладбище, к нему почему-то жался другой, большой, уже поросший травой, барвинком, там, на Украине, холмик, никогда им не виденный, перед которым он еще не стоял на коленях и, кто знает, будет ли стоять вообще... «Военный лекарь Михайло Кравчинский...» Михайло... Кравчинский... Как все это нелепо, дико! И — закономерно... Закономерно рождение, закономерна смерть... Закономерны роскошь одних и нищета других... Нет, нет! Если это так, то где же тогда человек? В чем его призвание, его величие, роль? Разве он слепое оружие жизни? Раб?.. Вот и они, революционеры, — кто они, что они? Не угодная одним и еще не оцененная другими прослойка? Прослойка меж царизмом и массами, власть имущими и бесправными? Почему же тогда не везде и не всегда понимают их те, кому они несут добро и свет? Почему те же тамбовские, рязанские или какие-либо другие мужики не хотят их поддерживать? Неужели Плеханов, Жорж, прав: еще не настало время, не созрел момент? Разве для добра, если оно действительно добро, нужен какой-то особенный момент, какое-то особенное время? Когда с тебя сбивают кандалы, должен ли ты думать — настало время твоего освобождения или оно где-то еще впереди?..
Михаил Бакунин
Кто же прав? Бакунин, Лавров, Плеханов?.. Или Маркс? Слово или дело? Пуля или пропаганда?.. Верно ли, правильно ли он сделал, что убил Мезенцева? Ведь на место того стал другой, не лучший... Стоило ли ради этого идти на смертельный риск?.. Может быть, действительно нужен момент... Тот момент, когда одна-единственная, всеобщая и всеочищающая буря пронеслась бы над миром, раз и навсегда покончила с неправдой, злом и насилием?.. Вероятно, так. Ведь даже перед бурей, этой могучей стихийной силой, в природе, в еще не изученных человеком сферах, происходят процессы накопления, вызревания сил. Человеческое общество — та же природа, та же среда. Таким образом, слово как побудитель? Слово с его магической способностью объединять (как, кстати, и разъединять) массы?.. Сколько времени это может продолжаться? От средневековья до современности... Неужели и ныне, чтобы избавиться от цепей отжившего строя, нужны столетия?.. Чего же тогда действительно стоит его поступок, его покушение? И выстрел Засулич?.. И мужество Гарибальди?.. И смерть тех юных герцеговинцев?.. Зачем эти жертвы, если все во власти времени?..
— Ты такой усталый, — наконец приподняла голову Фанни. — Приляг, отдохни. Что поделаешь, такова судьба.
Она снова заплакала, и Сергей подошел, обнял жену.
— Что такое судьба? Никто ведь не знает, но всякий попрекает ее. И в малом, и в большом. — Он помолчал, погладил ее волосы. — Что касается нас, нашего горя, — продолжал, — я понимаю... здесь моя вина... Нельзя обзаводиться семьей, не имея ни кола ни двора. Так ужасно все получилось. Возможно, в иных условиях ее можно было бы спасти... Но где взять эти условия? Прости меня, Фанни.
— Что ты, родной? Это наше, общее. Мы же одно...
А спустя неделю-другую, когда боль утраты немного поутихла, из Петербурга, от Благосветлова, пришло письмо. Григорий Евлампиевич извещал, что перевод «Рисовых полей» принят, роман будет напечатан в 8—9‑м номерах «Дела».
— Вот так оно и устроено в жизни, — сказал Сергей. — То нахмурится, то просветлеет. — В его словах не чувствовалось того увлеченья, с которым раньше говорил о переводе, той радости, с которой ждал согласия редактора.
И все же это была радость, было спасение, выход. Лед молчания тронулся! Перевод напечатают. Если говорить о деньгах, то по крайней мере хотя бы на какое-то время можно будет отойти от изнурительных и унизительных поисков. Молодчина, Григорий Евлампиевич. Честная душа. Надо написать ему, написать немедля, чтобы если есть возможность, выслал
