Пролог - Николай Яковлевич Олейник

Пришли все, кого хотелось видеть. Даже Кафиеро с супругой... Все, видно, истосковались по дружескому разговору, непринужденности...

Высокий, статный, не по годам поседевший Кропоткин, — что, однако, шло ему, подчеркивало его аристократичность, — от имени собравшихся поздравил Фанни с приездом.

Пили молодое домашнее вино, которого у мадам Грессо всегда вдосталь, вспоминали друзей, товарищей, печальные и веселые истории из чужой и собственной жизни.

...Сергей рассказывал Кафиеро, что они с Любатович закончили перевод «Рисовых полей».

— Сергей, — подошел Кропоткин, — рассказал бы, как мы с тобою когда-то переводили. Припоминаешь?

— Как же!

— За полночи съели добрый котелок гречневой каши, но и дело сделали. Вот были времена!

— Были, Петр Алексеевич, были...

— Но кого же мы тогда переводили?

— Стэнли, «Как я нашел Ливингстона». Я как раз вернулся от Ярцева — помните помещика, в усадьбе которого мы собирались основать тайную типографию? — вспоминал Кравчинский.

— Интересный был человек! Что с ним, не знаешь?

— На каторге, — вмешалась в разговор Фанни.

— И Веймар, наш добрый, милый доктор, в тюрьме... И Лизогуб, и Валериан Осинский, и Клеменц...

Женева переливалась вечерними огнями, в ресторанах, в дорогих кафе и ночных барах играла музыка, на мосту Монблан толпились люди, а здесь, в тихом уголке мадам Грессо, плелся-вязался непринужденный дружеский разговор, в фужерах не застаивалось молодое вино. У людей, собравшихся здесь, не было туго набитых кошельков, в их карманах гулял ветер, зато в душах, в сердцах, в порывах своих они были несказанно богаты, щедры. И это богатство, их идеалы, которым они служили, объединяли, помогали им преодолевать препятствия и трудности.

IV

Весна день ото дня расцветала, набиралась сил, а с нею росли и заботы. Небольшая у них теперь семья, но вскоре должна увеличиться, нужны хоть минимальные, но постоянные средства для существования, нужны, черт бы их побрал, деньги, деньги и деньги...

Пока что жили на средства Фанни, строжайше экономили, изворачивались, но деньги таяли с катастрофической быстротой. Приближалось время, когда в кармане могло не оказаться ни гроша.

Сергей нервничал, с нетерпением ждал письма от Благосветлова по поводу посланных «Делу» «Рисовых полей», рассылал повсюду письма, предлагая новые переводы... Но журналы либо отвечали отказом, либо просто отмалчивались... Единственная же местная газета «Трибюн де Женев», на страницах которой можно было печататься, конечно, не могла всех их обеспечить.

В душе Кравчинский все еще не оставлял надежды на возвращение. Он даже списался с Лавровым — в парижских журналистских кругах Петр Лаврович имел определенное влияние, — просил рекомендовать его как автора или корреспондента какому-нибудь авторитетному французскому органу — из Петербурга можно было бы присылать туда интересные материалы. Однако все упиралось в фатальный вызов. В вызов и в деньги. Эти понятия сплелись теперь в одно целое, диктовали свою волю, свои капризы, и невозможно было от них уйти.

— Не нервничай, Сергей, — уговаривала жена.

— Если б это так: захотел — не захотел.

— Все уладится.

— Эта формула не для меня, — возражал он. — Само собой не уладится. Будет еще хуже, если сидеть сложа руки. Однако за что взяться, не знаю. Куда ни ткнешься — отказ, отказ... Какой-то заколдованный круг. Человек хочет работать, предлагает свои руки, свой талант, свое умение, и никто на это не обращает внимания... Нет, мало мы им насолили! Этот строй надо уничтожить, чтоб и следа от него не осталось.

Сергей Степняк-Кравчинский и Фанни Кравчинская (Личкус)

— Я напишу своим, попрошу немного денег, — предлагала Фанни, — а там и у тебя что-то получится...

— Прошу тебя, этого не надо делать, — решительно заявил Сергей. — Обойдемся. Должен же Благосветлов ответить. Мы ведь делали перевод по договоренности с ним. Главное — зацепиться, перебыть этот кризис.

Она целовала его, несмело гладила взлохмаченные волосы, она готова была ради него на все. На все — только бы он мог спокойно делать то, к чему звала его совесть, чему отдал свои лучшие годы. С того вечера, когда она впервые увидела его у Малиновской, Сергей вошел в ее сердце, в плоть и в кровь... И те короткие, редкие волнующие встречи давали ей много полезного, интересного, вливали в душу что-то несказанно прекрасное, трепетное, чем она потом жила, ожидая его с далеких и близких дорог. Волновалась, — ведь он мог и не вернуться, мог погибнуть... Сколько стоило ей покушение, знает только она одна... Тогда они попрощались, и она поклялась, поклялась перед собой — он этого и не знал — остаться ему верной на всю жизнь. Ему, живому или... Это была ночь, был день, которого ей не забыть вовеки... И как же горько, как больно смотреть на его муки сейчас!.. Любимый, милый Сережа! Если бы ты только знал... Может быть, такое чувство возникает по отношению к тому, кто скоро появится, придет в этот мир. Я его чувствую, я его знаю, ощущаю каждой своей клеточкой... Так хочется видеть его... улыбаться ему... разговаривать с ним...

— Сережа, а помнишь?..

Вскинул на нее потеплевший взгляд, обнял. Рука теплая, запястье покрыто густым волосом, — прижалась щекой, примолкла.

— ...Припоминаешь тот первый вечер? Мы засиделись допоздна... Ты пошел меня провожать... Белая ночь, все вокруг видно... Я боялась, чтобы тебя не узнали... не схватили... Сказала тебе, а ты рассердился... назвал меня... трусихой... А я не за себя — за тебя боялась... мой дорогой, хороший, любимый... Мы ходили долго... над Невою... по Летнему саду... ты рассказывал о себе... о своих... Ты так редко их вспоминаешь... мать... брата... сестру... Говорил, что рано покинул их... с тех пор не видел... Отец умер... ты собирался поехать... проведать... припоминаешь? Над Петербургом висела ночь... белая ночь... город будто куда-то плыл... И мы словно плыли куда-то... Как во сне... Вскрикивали пароходы... цокали подковами лошади... ветер вздыхал... а мы шли, шли... Ты держал меня за руку... я чувствовала твое тепло... от твоей близости мне было хорошо, хорошо!.. Хотелось остановиться, заглянуть в твои глаза... Не посмела... боялась тебя... Я и теперь боюсь тебя... Ты бываешь... бываешь очень суров... страшно подступиться к