Избранное - Эрнст Сафонов

— Это тебе, папаня. Виталик, можно считать, не носил, в выходные только когда. Костюм дорогой, теперь ты носи на здоровье, а Виталику цвет разонравился, не личит ему зеленый цвет, старит…

Виталий поморщился, буркнул:

— Ну, пошла трясти барахлом.

Степан опять подмигнул:

— Их, Виталий, позиция такая… пущай!

Спросил так, чтоб поняли его шутку, чтоб весело прозвучало:

— Из моды пинжак не выбыл? Носют такие? Тогда возьму, спасибочки…

За стол сели. Зять напротив — можно было друг на дружку смотреть свободно, хотя Виталий по-прежнему глаз особенно не показывал, и стаканчиком, подняв, чокнулся вроде б принудительно — без оживления на худом тонкогубом лице.

Мария, как наседка, лишь крыльями не хлопала — кудахтала, ворковала: «Да вы мои золотые, да вы мои ненаглядные…» От стола — к загнетке, от печки — в сенцы: то подать, это принести… Обе с Тоней полыхали радостным румянцем: сбылось, снова вместе все. А Степан старался разговор держать:

— Как она, жизня, Виталий, к чему клонится?

— Что конкретно имеете в виду, Степан Иваныч?

— Какие, к примеру, настроения в городе?

— Нормальные. Как везде.

— Тесней там становится, а? Народ с деревень стекается…

— Городу трудовая сила нужна, город всех полезных работников разместит.

— Эт понимаем. Все наше Прогалино можно по одному общежитию растолкать, ищо свободные койки останутся…

— А зачем, Степан Иваныч, всем прогалинским в город переселяться?

— К слову…

— А чего ж попусту словами играться? Нормальная деревня у вас — живите себе.

Тоня в нетерпении все порывалась что-то сказать — и выпалила наконец:

— А мы в Африку уезжаем!

Мария, собиравшаяся что-то вымолвить, воздухом подавилась, глупо с открытым щербатым ртом застыла, забыв ладонью прикрыться, как всегда делала. Степан же, крякнув, выпустил лихое ядреное словечко: пораженный, восхитился по-своему. И уж чего дальше Тоня, захлебываясь словами, говорила — он слушал и не слушал: перед его мысленным взором встали желтые неоглядные пески далекой Африки, разрезанные голубой лентой реки Нил, по берегам которой растут раскидистые пальмы с большими орехами и обезьянами на ветвях. Что-то такое он видел на картинках, иль по кино знал иль с детства, когда в начальную школу бегал, отпечаталось в мозгу. Да как не знать-то — Африка!

Виталий лицом помягчел, пуговку под галстуком расстегнул: приятно ж, когда своими успехами наотмашь бьешь… И не сумели толком семейно пережить такой, поразивший отца-тестя и мать-тещу момент, как в сенях застучали чьи-то сапоги, открылась дверь, вошел, щурясь на свет, агроном Виктор Тимофеевич Ноздрин. Для молодых — Витюня. Вместе в Тарасовке учились. Потому сейчас, конечно, прослышав о появлении Виталия, не мог Витюня не заглянуть по-приятельски, так сказать, из-за давних уз дружбы. От него стойко пахло химическими удобрениями, аммиачной водой, сырой пропотненной одеждой.

Подал руку Виталию:

— Привет представителям социндустрии!

— Колхозному крестьянству пламенный привет, — ответил весело Виталий. — Садись, Витюня. Молодец — зашел! Сеем-пашем?

— Разгоняем облака, — буркнул Витюня, приглаживая пальцами бесцветные волосы на висках. Лицо его — с маленькими водянистыми глазками, носом-картошечкой — тоже было бесцветным, унылым. Подмечалось, что не высыпается человек, устал — и от этого хронического недосыпания и многодневной усталости как бы даже отупел малость. Холостой, в парнях еще — а не до того ему, чтоб за собой следить: мятый, загнанный, скучный… Тоня, например, даже потихоньку отодвинулась, грудью в плечо Виталия вжалась: вот мой-то какой — сравните-ка!

Снова разлили по стопкам. Степан не утерпел:

— Виктор Тимофеевич, за што — знаешь? Наши-т соколы — в Африку! Во… кипит-т твое молоко!

— Папаня!

— А я што… я за Африку!

Витюня, когда, морщась, выпил и неохотно протолкнул в рот кусочек ветчины, произнес со вздохом:

— Я тоже б в Африку не прочь.

— Ну-у, — Степан засмеялся, — кто нас… от нашего навоза-то… туды?!

— Поехал бы, — повторил Витюня. — Там чего? Там прогноз заморозков не обещает. А у нас завтра будут. Опять же там все само растет. В образном смысле, разумеется…

— Ни! От нашего навоза не направят!

Степан, бессознательно уже гордясь зятем, какой у его дочери значительный муж, напирал все на «навоз».

— Тут, правда, ковыряйся, — ухмыляясь печально, продолжал Витюня, — трактора́ рви, сводки давай, бойся, как она, пшеница, взойдет, вырастет, сколько центнеров даст. А там? У них там особое хлебное дерево повсеместно распространено. Как его? Баобаб вроде б называется. Точно — баобаб! Почесывай голое пузо, жди себе, когда сверху, с ветки, готовая булка упадет…

— Ну да — разевай рот, — сказал Виталий. — Если б так просто! Нам читали обзорную лекцию, и знаешь как там…

Витюня наклонил лысеющую голову, терпеливо, со скрытой снисходительностью слушал, что, горячась, доказывал ему Виталий, он отдыхал, наверное, в ничего не значившем для него, пустом, в общем-то, разговоре; а в Степане колокол громыхал: бао-баб… бао-баб!.. бао-бао-баобаб!

И про это он знал, оказывается, про дерево черного Африканского континента по имени баобаб. Знал, да не помнил, не вспоминал, вернее, потому что ни к чему было, в Африку, к примеру сказать, никогда не собирался…

Как бывало с ним — внезапная мысль озарила его, вознесла высоко, выше всех, и он с радостной, до озноба, дрожью в теле стал развивать ее, лелеять, ласкать, податливо подчиняться ей, опасаясь одного лишь: не уронить бы, додумать до конца!

О чем теперь шла за столом беседа меж зятем и его дружком-агрономом, Степана это уже не занимало, он не встревал в нее, а когда требовалось ответить, отзывался большей частью рассеянно, невпопад, и все посчитали: готов, потребил больше меры, хорошо еще, что сидит себе, блаженно улыбается — всегда б таким тихим был.

И когда легли спать, когда, нашептавшись, повозившись, замолкли за тонкой занавеской молодые, когда Мария начала уже всхрапывать, тут же пугливо замолкая, пытаясь спать потише, Степан, недвижно глядя в темноту, думал. О чем думал — пока еще никому об этом сказать бы не сумел. Слишком свое это было, отличавшее его хоть на какое-то время, счастливое и желанное, от других, сулившее ему особый интерес в жизни. Заманчивые картины рисовались в его воображении…

Марии надоело, что он дергается, не успокоится никак, тревожа ее, — сквозь дрему, прошептала сердито:

— Ой, веретено… да спи ж ты, горе…

— А я это… думаю, — пугливо отозвался он и, боясь, будто жена ненароком подслушает его мысли, быстро сочинил: — Про нашу Тоньку думаю. По Африке ходить будет… смотри-ка!

Мария, зевая, тем же сердитым, сдавленным голосом оборвала:

— Напьешьси — всегда чумной. Спи!

Может, во сне, а может, наяву представлялось: стоит в ограде, посреди картофельных гряд, раскидистое дерево, листьями смахивающее на клен, но пошире у него листья, тяжелее, мясистее, а из них густо выглядывают коричневые плоды. Что-то такое навроде городских батонов, зарумяненных в печи до темной корки. Он, Степан, похаживая возле, задирая голову, по-хозяйски прикидывает, какой на дереве урожай, не пора ли его снимать, что за тара потребуется: корзины, мешки иль ведра? И лестница нужна будет — ствол-то гладкий, высоченный. А его собственная, на дворе, лестница износилась, ветхая, перекладины подгнили — у соседа просить? На неделе Мария медный таз у них одалживала — варенье закисшее переваривать, потом сам он за солью толкался, полпачки взял, а возвратить не успел, и выпил как-то у соседа, ответно однако еще не поставил, — а теперь, значит, лестницу? Нда… «Ступай, ступай, — подталкивала невидимая Мария, — глаза бесстыжи — нищебродь!»

Тут звякнул звоночек, светлое солнечное пятно обозначилось у калитки, обрисовываясь фигурой, вполне определенной, знакомой даже очень. Держась за велосипедный руль, глядел на него, Степана, облаченный в белый пиджак старый тарасовский учитель Евстигней Евгеньич Сливицкий, который в свои восемьдесят лет — что в твои пятьдесят: бодренький, умом ясный, хорошего спортивного сложения пожилой мужчина, настроенный еще долго радоваться жизни. Сердце Степана дрогнуло в мстительном восторге, он широко рукой повел, как бы открывая тем самым вид на произрастающее в его огородном владении чудо-дерево: любуйся, Евстигней Евгеньич, дивись, старый хрыч, ближе подходи, не робей, не спотыкайся, божий червячок, — только вот что скажешь теперь? За кем первое место, кто из нас двоих наверху, а?!

— Охолони, — толкала в бок Мария, — орешь-то как — молодых перебудишь! Господи, наказанье-то…

— Наказанье, наказанье, — передразнил он жену и, унимая волнение, с трудом, неохотно отпуская от себя учителя Сливицкого Евстигнея Евгеньича, сполз с кровати, босиком, в исподнем, прошлепал из густой избяной духоты наружу.