ПВТ. Тамам Шуд (СИ) - Ульяничева Евгения

— Тебе… к лекарю надо, — сказал Плотников, пытаясь скрыть растерянность.

Кругом лежали тела, и Михаил не мог сказать, не мог знать, кто их поверг — лила, иной противник… или он сам.

Позже.

Первым делом Лина к лекарю оттянул.

— Я не знал, что они могут смыкаться, — сказал Михаил, рассматривая оружие.

Актисы словно спаялись хвостами рукоятей. Иванов крутил оружие, гадая, как разъять обратно.

— Я слышал о таком, — вздохнул Лин. — Только… доступно на другой ступени.

Он был бледен, чело будто охватывала повязка шитая прозрачным бисером. Смотрел, что лекарь творил с его рукой. Сам Плотников не мог заставить себя глянуть — стыдная слабость.

Скобы лекарь сразу отмел, взял корзину, в которой, как змеиное племя, слабо шевелились, сплетались кублом, белые нитяные корешки.

Михаил старался развлечь, отвлечь разговором. Лин часто сглатывал, губы у него были совсем белыми и сухими. Сказал:

— Это, выходит… ступень. Была. Получается, я все-таки прошел лесху. Я…

Влажно, протяжно хрустнуло. Лин длинно выдохнул, глаза закатились. Медленно откинул голову и начал валиться — спиной назад. Плотников вдруг вспомнил досужие разговоры: Первые мол, так механично устроены, что не могут отключиться.

Прежде, чем мысль додумал — подхватил. Не дал упасть. Затылок и спина у Лина были насквозь мокрыми, горячими.

— Порядок, — сказал лекарь.

Михаил глянул. Руку прошивала, простегивала толстая нить-жила. Держала вместе куски плоти и кость.

— Зарастет, — весело утешил лекарь, подмигнул ему.

Пошел дальше, вытирая пальцы. Лин очнулся тут же, вывернулся.

— Болит? — спросил Михаил негромко.

— Чуть совсем, — Лин отстранился, отвернулся.

Кажется, застыдился слабости. Оружие прижал к себе, к груди, как ребенок — игрушку.

Михаил отвел его в палатку и успокоился только когда Лин лег и заснул. Жила едва заметно пульсировала — сращивала мясо.

Михаил вышел, глубоко вздохнул, утопил лицо в ладонях. Пальцы дрожали, пахли порохом и кровью. У Лина не тряслись руки, подумал. Даже тогда. Шелк рук. Сталь.

— Ты сбиваешь настройки.

Он вздрогнул мысленно, отнял ладони, поднял глаза. Мастер был рядом. Как подошел — не заметил. Вот не было и стал.

— Речи твои ему мешают, ноги ему стреножат. От того небрежение. Ошибки. От того урон.

— Все ошибаются.

— Не все. Лин — не все.

Это так, согласился про себя Михаил, вслух же продолжал упрямо, ровняясь на собственную смелость:

— Вы думаете, он — стрела. Оружие. А он цветок, и война его калечит, убивает…

— Его убьет твоя жалость.

Мастер говорил ровно, не меняя цвет голоса. Кто ты такой, подумал Михаил с мучительным чувством, похожим на страх. Кукла ли, живое ли создание? Существо из машины, организованное столь высоко, столь совершенно, что от с человеком сличного осталась только оболочка?

Как ты можешь быть ему — отцом?

Михаил расправил плечи.

— Я буду рядом, чтобы подхватить, если он ошибется и споткнется.

Эфор посмотрел.

— Тогда будь рядом. Чтобы подхватить труп.

Повернулся уходить. Михаил вдохнул глубоко, как перед броском в бездну, догнал словами:

— Я не дам ему погибнуть. Заберу у вас, отниму у Башни. Если понадобится, у всего Лута отвоюю.

Мастер впервые посмотрел на него. Глаза его были чуждой синевы.

— Сделай, — ответил.

Глава 37

37.

Да что такое Паволока эта? Инженерное создание, тварь сотворенная, или вовсе — явление воздуха, видимость одна? Умыкнула она многих, и владения ее ширились, ограждая Хангар.

Сеночь должна была нарушить этот порядок.

Юга взял себе три резака. Остальные разобрали ребята Таволги. Пошли не все, на том старший стоял крепко. Не взял даже Осота, жилистого худобу, который при нем был как Дятел при Волохе. Мужик только лицом потемнел, губы сжал, но ни словом не упрекнул командира.

Вышли.

Мертвая земля, земля Паволоки, разделяющая своих и чужих, началась очень скоро. Трава здесь не росла, будто с корнем вытравило, только камни лежали — белые.

Как сквозняком потянуло, разом со всех сторон. Дождь пролился, небо загустело тучами, за спиной остались огни лагеря. Юга наклонился, осторожно приподнял один камешек. Гладкий, прохладный. Отполированная кость. Словно зализанная водой стекляшка.

Третий молча бросил находку, вытер ладонь о ткань доспеха. Словно вторя его мыслям, зашумел прибой — как если бы недалеко накатывала и откатывалась тугая, пенная, большая вода. Та, что нежно омывает, ласково перебирает и любовно полирует кости.

То-то тел они не находили; то-то уходили без вести.

Юга до рези в глазах всматривался в темноту, но ничего не мог разобрать. Только слышал — рокочущее мурчание незримой тихой волны, и от этого мирного звука хотелось бежать сломя голову. Третий до сладкой крови прикусил губу, гоня страх. Наперекор себе пошел дальше, всматриваясь, вслушиваясь… За этой шумовой завесой должны были торчать или устройства инженеров, или Хангары, или — лежать в лежке Паволока.

Все объяснимо. Все преодолимо.

Он не слышал Таволгу. Не слышал остальных, словно их не было, а он был — один.

Юга глубоко вздохнул, прикрыл глаза на миг. И понял, что потерял направление. Выпало из головы, как ключи из кармана. Начисто утратил представление о том, где находится, откуда пришел и куда ему идти. Шорох близился, перекатывал кости, ласкал, целуя тысячами бледных пальцев.

Он остановился — заставил себя остановиться, хотя вся сущность, вся суть вопила бежать, бежать, бежать!.. Глубоко вдохнул, выдохнул на несколько счетов. И еще раз. И — еще.

Наклонил голову, сдавленно застонал от остро пронзившего страха и побежал ему навстречу.

Потом лишь понял, что это его и спасло.

Прочие бесшумно, безмолвно, бездумно мчались прочь, а Третий всегда пер против шерсти. Налетевшая из темноты волна опрокинула его, обрушила на спину и протащила, и он увидел ее испод, бледное рыхлое брюхо, лица и пальца, рты, открытые в пении-пене прибоя, зажмуренные глаза-ракушки…

Задохнулся, рывком обернулся на живот, подтянул ноги и побежал дальше. Волна длилась и длилась, трогала его, ласкала, а он только мотал головой, оглохнув от прибойного унылого вопля.

Где ей исток?!

Рванул из волос острый гребень резака.

Первого выскочившего навстречу стража он хлестнул резаком по шее. Не останавливая бег, подсек второго, ткнул зубьями в сердце третьего и, обернувшись, припав на колено, проткнул горло лежащего на земле четвертого. Тот выгнулся, хапнул окровавленным ртом воздух и умер. Они не ждали его. Никого — с той стороны.

Юга застыл, прислушиваясь.

Прочих разведчиков не было видно.

Потом, прошептал Юга для себя, потом.

Один гребень он уже потратил — тот так и остался торчать в глотке стража, сел так крепко, будто пустил корни. Может, и пустил.

Юга перестал озираться, остановился, как вкопанный — увидел.

Установка. Тонкое наведение, управление полонянницей-Паволокой. Живая она, значит, живое существо, на строгом поводке?

Юга растер пальцами виски, зажмурился. Думай, мысленно стегнул себя, думай. Таволга бы сказал, что делать. Но не было его рядом, следовало решать самому.

Он не знал, сколько у него в запасе. Больше никто из темноты не кидался, но рано-поздно смекнут, что стражей положили. Установка стояла, блестя тугими боками, походила на пузатую бочку о трех ногах. Венчали ее тонкие, в стороны тянущиеся жесткие усы. Между усами посверкивали нити как бы паутины в крупной росе. Третий прищурился, лихорадочно соображая.

Что-то подобное встречал он на станции Ивановых.

Решившись, Третий взобрался по короткой приставной лестнице к паутине. Осторожно дотронулся.

Как оказался на земле, не понял. Сердце билось под языком, Юга содрогнулся и его вырвало. От боли перед глазами побелело.