ПВТ. Тамам Шуд (СИ) - Ульяничева Евгения

До самой корабеллы долетело немного — видимо, били с самострела, присобачили иглы к обычной стрелке. Болт Дятел отмахнул, а посылочку не разглядел.

Иглы и рассыпались. Даже этого хватило, чтобы Еремию как подморозило. А противник решил не тратиться ожиданием и взять в топоры. Зацепил борт когтями абордажных досок. Дотянуться до русого, до арфы Еремии — ха!

Не бывать тому, пока Дятел жив.

Дмитрий рванул из-за пояса второй револьвер.

Небу вспороли тяжелое брюхо — хлынуло дождем. Не будь над ними сетки из Спиралей, жадно вбирающих влагу, было бы совсем весело.

— Привет, — сказал Дятел, всаживая дулю меж круглых глаз отчаянного.

Храбрых он уважал. Храбрых и дурных — тем паче.

Посчитали — легкая добыча, один человек. Летели, как мотыльки на свечу. Цыган с удовольствием подпаливал им крылышки.

Во второго Дятел выстрелил, едва противник спрыгнул с штурмовой доски на палубу. Мужика откинуло, переломило и утянуло вниз.

Следом полез еще один, и пуля вырвала кусок мяса из его плеча, а следующая — вынесла мозг.

Цыган стрелял, подстраиваясь под движения счаленных корабелл, не давая никому приблизиться к арфе и капитану. Еремия, примороженная, не могла оказать сопротивления — не мог и Волоха.

Пришлось добраться и до сабли — Волохиной, отданной ему добровольно перед началом замеса. Дятел очертил круг, отбрасывая насевшего противника. С ножами да револьверами ему было ловчее, но махать цыган умел не только тем, на чем всех вертел… Враг попался упорный, пришлось попотеть — без особых фехтовальных изысков. Двигался быстро, как в дурноватой пляске, но его теснили, прижимали к арфе, к прочерченной сетке…

Раз отмахнулся так, что русого оплеснуло горячим артериально-алым веером.

Волоха только незряче сбил с виска капли, не отвлекаясь от перемещения фигур внутри сетки.

Дмитрий оскалился.

Броском перехватил револьвер за нос, вбил рукоять в висок подлетевшему слишком близко, щекой сабли принял и отбросил чужое, холодное, режущее…

Полыхнуло, и на них обрушился ливень света. Выплеск был такой ослепительной чистоты, что зрение отшибло у всех. Даже у безглазой, безгласной техники, послушной Своду Галео.

Дятел предчувствовал вспышку за мгновение до, и все, что успел — прыжком оказаться у Волохи, застывшего с распахнутыми глазами, и сгрести, заслоняя собой. Свет пробил и так, через веки, вышиб слезы и дыхание.

По корабеллам, по Аркскому полю прокатилась волна синхронного движения — люди хватались за лица, спасали глаза.

И этого промедления, бездействия, хватило ровно на то, чтобы Еремия стряхнула оцепенение.

***

РамРай, конечно, не сумел бы выжить. Бросить аммонес он не смел — не мог. Это было все равно что наживо отпилить себе ногу. Обычно стрелков прикрывали, но в этот раз все случилось иначе.

Дождь упал, чады вытянулись и раскрылись еще, протягивая к небу щупальца.

РамРай увидел, как несется к нему опаленная бирюзой тварь, в черном шелке дождя, сметая на своем пути все и всех. Вот, близится и…

Лин прыгнул.

РамРай прежде не видел, чтобы так прыгали. Высоко, точно, легко — без разбежки и опоры. Вскинутые руки РамРаю показались крылами. Оскуро не успел остановиться, и они столкнулись буквально лоб в лоб…

Лин приземлился рядом с РамРаем, а мгновением позже туша Оскуро тяжело рухнула неподалеку. Узлы бирюзового плетения вздрагивали, пульсируя в такт агонии. Пахнуло глубокой землей и орхидеями. РамРай не успел ничего — Лин вновь начал двигаться.

Кроме Оскуро их жизни хотели другие.

Им повезло, что течением прибило к чаду — хоть какая-то защита и опора спине. РамРай был не боец, а подмоги ждать не приходилось.

РамРай понимал, что хочет сотворить противник — отшибить у него аммонес. Зарубить стрелка, препятствующего Оскуро. Враг накатывал, точно волны в шторм, но Лин не позволял ему захлестнуть их, уволочь в бездну.

РамРай прижался к шершавому, теплому боку чада и взмолился Луту.

***

Юга не нравилось оставаться в Пасти. Но и здесь было ему заделье: стоять на стене с дозорными, следить, чтобы не пробился в лагерь враг.

Оскуро падали, вспыхивая, точно сбившиеся с миграционного пути тели, безобидные Лутовы твари. Зонтег они пройти не могли и, попадая в него, сгорали, в смерти рождая яркие вспышки и полосы. Люди нарекали ту пору Звездопалом, хотя истинные звезды — что ближние, что дальние — были ни при чем. От огнетелок тех урона не было, а Оскуро… Пожирали.

Юга прежде не видел, чтобы кто-то бился так, как дети Эфората. Вот как со стороны смотрится, когда я танцую, подумал, стискивая кулаки, загоняя ногти в кожу. Ничего человеческого.

Пасть нарастила себе убережение от внешнего врага, помимо ворса-струн. Но больше полагались на глаза человеческие, на меткость, на твердую руку.

Вот, увидел Юга, как Оскуро, озаренный бирюзовым огнем, вдруг извернулся, выходя из-под ударов пушек, ринулся, раскидывая воинов, пеших и конных.

Как он двигается, подумал Юга растерянно, глядя во все глаза. Как возможен этот способ движения. Летел низко, стелился, без крыльев, без ног, словно явление природы, а не живое существо… Вот оказался совсем близко, дозорные кинули всполох, ударили…

Оскуро извернулся и взвился свечой, раскрывая пасть, грозя смести со стены людей, унести с собой в смерть. Юга прянул к нему навстречу, и шерл — прянул, объял, поймал в сеть, как некогда ловил корабеллы…

И в черном этом мешке Юга увидел близко, против самого лица пасть Оскуро. Точно себя — в искаженном злом отражении. Себя — наизнанку вывернутого.

Как однажды в гостях у Греты.

Лаброс, двойная натура.

Увидел — и вспомнил. И — понял.

Некогда не было у них формы, не было облика, схожего с людским. Были они — обще, сообща, вместе. Предком ихора, предком Лутовой крови. Не здесь родились, не здесь жили, и место это Юга не помнил, не знал теперь, видел лишь — море, заполненное не водой, но существом, схожим с черной водой, легкой и плещущей легко, мыслящей… Или глаза то были? А после из существа этого вышли Оскуро и вышли — они, Третьи. Вышли и пришли в Лут, в чужое пространство. Влились, смешав кровь, претворив ее в ихор. Приспособили свою форму под обиталище людей, под их взгляды, под их тела…

Только Оскуро распознали сладость уязвимой человековой плоти, и от мяса этого развились в нечто дикое, отвратительное, чужеродное. А Третьи впитали в себя всю Лутову красоту. Они, существа одного корня, разделились, встав по разные стороны зеркала.

Вторые были уже тогда. Они привели к служению Хомы, обернув их вьючным скотом, подладив под требу людям. Они держались в стороне, кочевали на плавающих своих станциях-резиденциях, пасли Лутовых тварей. Вторые не были рождены Лутом: колыбельный их мир лежал далеко.

Так далеко, что они не могли соседствовать с Третьими: их губило взаимное присутствие. Отравляло, разрушало.

Первые же изгнали Оскуро, и запечатали рукава, и поставили свой Эфорат. Им, Оловянным, лила, чужестранникам, некуда было возвращаться. Им не оставили выбора, как не оставили его людям.

Юга выдохнул.

Память милосердно откатилась тяжелой волной, оставляя его — дышать, выползать на берег, цепляться за песок.

Оскуро замер в силках волос, точно инклюз в капле смолы. И Юга почувствовал, как шерл начинает вбирать его в себя, преобразуя, растворяя, возвращая… Нет! Рванулся, почти с ужасом отбрасывая от себя — из себя — это.

Остатки Оскуро рухнули в изножье лагеря.

Юга же опустился на корточки, спиной по гребню стены, закашлялся смехом. Все наврали, все напутали люди. Где они Третьи, когда — по счету первые? Или вторые? Весь Триумвират из разных отрезов, всех сюда загнало, как течением увлекло. Никто и близко к человекам не стоял, но пришлось подстроиться, приспособиться… Шаг в сторону — и не удержать личину.

Как хрупок Лут, подумал Юга с восторгом и ужасом. Он, зная ихор, нося его в себе, мог проникнуть дальше, глубже, а Выпь, владея голосом, мог песней реконструировать его, назвать его истинное имя… Что они могли бы устроить с ним вдвоем? А втроем, с мальчиком-эфебом Оловянных?