Избранные произведения - Осаму Дадзай
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Условившись накануне о невероятном свидании, еще не веря, что она придет, и все же надеясь: „А вдруг?“, исполненный сомнений, прихожу на вокзал. Она не пришла. Ну что ж, думаю, поеду один, и все же продолжаю ждать до самого отправления поезда».
«Багаж?»
«Небольшой чемодан. До двух часов остается пять минут, надо срочно садиться, и тут оборачиваюсь…»
«Она стоит, улыбаясь».
«Нет, она не улыбается. Лицо— серьезное. Чуть слышно шепчет: „Прости, я опоздала“».
«Молча хочет взять от тебя чемодан».
«Нет, недвусмысленно отказывается от вещей: „Мне это не нужно“».
«Зеленый билет?»
«Первый класс, третий класс… Пожалуй, третий».
«Садишься в поезд».
«Идем вместе с ней в вагон-ресторан. Белоснежная скатерть, букетик цветов на столике, проплывающий за окном пейзаж, все очень мило. Я рассеянно пью пиво».
«И ей предлагаешь тоже пива».
«Нет, не предлагаю. С нее довольно сидра».
«Лето?»
«Осень».
«Рассеянно пьешь, только и всего?»
«Говорю ей: „Спасибо“. Даже для моего слуха это звучит очень искренно. Я сам тронут до слез».
«Прибываете в гостиницу. Уже вечер».
«Начиная с приема ванны, ситуация осложняется».
«Разумеется, вы моетесь отдельно? Как все происходит?»
«Вместе ни за что! Я иду первым. Вымывшись, возвращаюсь в номер. Она переоделась в халат».
«Дай теперь я расскажу. Если ошибусь — поправь. Попытаюсь угадать, хотя бы в общих чертах. Ты садишься на веранде в плетеное кресло и закуриваешь. Сигареты, бьюсь об заклад— „Camel“. Лучи заходящего солнца освещают лесистые горы, окрашенные осенью. Через какое-то время возвращается она. Расправив, вешает полотенце на перила веранды, потом, тихо встав у тебя за спиной, смотрит туда же, куда смотришь ты. Самозабвенно погружается в твое восхищение тем, что ты называешь „красотой“. Минут на пять».
«Нет, на одну минуту — самое большее. Погружение на пять минут — смертельно».
«Приносят ужин. В том числе — сакэ. Ты пьешь?»
«Подожди! С тех пор, как она сказала на вокзале: „Прости, я опоздала“, она еще не произнесла ни слова. Было бы не плохо, если б она хоть в этом месте что-нибудь из себя выдавила».
«Нет, если она сейчас ляпнет какую-нибудь пошлость, все испортит».
«Возможно. Ну тогда молча возвращаемся в комнату, присаживаемся к столику… Как-то все это странно».
«Ничего странного. Разве недостаточно поболтать со служанкой?»
«Нет, все не так. Она отослала служанку. „Я сама за тобой поухаживаю“, — говорит тихо, но твердо. И неожиданно».
«Да уж. Она такая».
«Затем неловким мальчишеским жестом наливает мне сакэ. Вид у нее совершенно невозмутимый. Продолжая держать бутылочку в левой руке, разворачивает сбоку от себя, прямо на циновке, вечерний выпуск газеты. Читает, опираясь правой рукой».
«В газете сообщают о разливе реки Камогава».
«Нет. Здесь надо подбавить современный колорит. Пусть будет пожар в зоопарке. До ста обезьян сгорели заживо в клетках».
«Слишком жестоко. Не будет ли натуральнее, если она прочтет колонку с гороскопом на предстоящий день?»
«Выпив сакэ, предлагаю поесть. Едим. Нам подали яичницу. Невыносимо тоскливо. Как будто что-то внезапно вспомнив, отшвыриваю палочки и бросаюсь к столу. Выхватываю из чемодана чистые листы, начинаю торопливо писать».
«Что это значит?»
«Моя слабость. Я должен непременно что-то из себя изображать, притворяться. Мое единственное спасение. Что-то вроде буддийской кармы — воздаяние за прошлые грехи. Иначе я падаю духом».
«Какой ты, однако, изворотливый!»
«Писать мне не о чем. Пишу знаки азбуки. Опять и опять. Не отрываясь, говорю ей: „Вспомнил о срочной работе. Пока не забыл, хочу все доделать, а ты пойди прогуляйся по городу. Славный, тихий городишко“».
«Приближаемся к катастрофе. А что делать? Женщина вяло соглашается. Переодевшись, уходит».
«Как подкошенный валюсь на циновки. Беспокойно смотрю по сторонам».
«Читаешь в газете гороскоп. Там значится: „Меркурий в Белом созвездии, отложить путешествие“».
«Закуриваю „Camel“ —дорогие, черти! Находит приятное, немного роскошное настроение. Начинаю себя любить».
«Неслышно входит служанка. Спрашивает, не застилать ли постель?»
«Приподнявшись, весело говорю: „Две“. Неожиданно хочется выпить, но сдерживаюсь».
«Пора бы уже женщине вернуться».
«Еще рано. Убедившись, что служанка ушла, выкидываю странную штуку».
«Надеюсь, это не бегство?»
«Пересчитываю деньги. Три купюры по десять йен. И около трех йен мелочью».
«Вполне достаточно. Когда женщина возвращается, ты вновь принимаешься за свою фальшивую работу. „Я, наверно, слишком рано“, — бормочет женщина. Она сильно робеет».
«Не отвечаю. Продолжая работать, говорю: „Не обращай на меня внимания, ложись, спокойной ночи“. Это звучит почти как приказ. Сам же продолжаю писать: а, б, в, г, д, е…»
«„Ну, я ложусь“, — женщина кланяется у тебя за спиной».
«Ж, з, и, к, л, м, н, — пишу. — О, п, р, с, т, у, ф… Затем рву бумагу в клочья».
«Ну вот, ты уже начал сходить с ума!»
«Ничего не поделаешь».
«Все еще не ложишься?»
«Спускаюсь в баню».
«Потому что продрог».
«Совсем не из-за этого. Просто охватил легкий мандраж. Почти час, как идиот, парюсь в горячей воде. Выползаю из купальни совершенно опустошенный, как призрак. Когда возвращаюсь в номер, она уже лежит в постели. У изголовья горит лампа».
«Она спит?»
«Нет. Глаза открыты. Лицо бледное. Плотно сжав губы, уставилась в потолок. Приняв снотворное, влезаю в постель».
«К ней?»
«Нет. Проспав минут пять, неожиданно просыпаюсь. Нет, вскакиваю на ноги!»
«Обливаясь слезами».
«Нет, в ярости. Стоя, рассматриваю женщину. Женщина под одеялом напряглась всем телом. Я уже не испытываю к ней раздражения. Достаю из чемодана роман Кафу[74] „Холодный смех“ и вновь влезаю в постель. Повернувшись спиной к женщине, сосредоточенно, невозмутимо читаю».
«Кафу — не слишком ли манерно?»
«Ну, тогда Библию».
«Это слишком».
«Тогда какое-нибудь популярное чтиво?»
«Слушай, это крайне важно — какая книга. Надо хорошенько обдумать. Может, сборник историй о привидениях? Что бы это могло быть? „Мысли“ Паскаля — слишком заумно, стихи Харуо — банально. Неужто нет ничего более подходящего!»
«Есть! Мой единственный литературный сборник!»
«Как-то все у нас уныло получается…»
«Начинаю читать с предисловия. Постепенно увлекаясь, погружаюсь в чтение. Но при этом неотступно сверлит: „Спаси меня, Господи!“».
«Женщина — замужем?»
«За спиной послышалось, точно журчит вода. Я прислушался. Звук тихий, но от него мурашки по коже. Женщина тихо заворочалась».
«И что ты сделал?»
«Сказал: „Давай умрем!“ И женщина…»
«Хватит. Это уже не вымысел».
Гость угадал. На следующий день, ближе к вечеру, мы совершили то, что называется «смертью по любви». Она не была гейшей. Она не была художницей. Девушка-простолюдинка, служившая на подхвате в нашем доме.
Она погибла только потому, что заворочалась в постели. Мне умереть не удалось. Прошло уже семь лет, а я все еще жив.
Завершение срока обета
перевод Т. Соколовой-Делюсиной
Это произошло четыре года тому назад. Летом я жил в Идзу, в доме одного своего приятеля, на втором этаже и писал повесть «В романском стиле». Как-то раз ночью, пьяный, я мчался по городу на велосипеде и, упав, повредил правую ногу чуть выше щиколотки. Рана была неглубокая, но началось сильное кровотечение, которое испугало меня и заставило обратиться к врачу. Местный врач — дородный тридцатидвухлетний мужчина — чем-то напоминал Сайго Такамори. Он был пьян в стельку. Я остолбенел, когда увидел, как, пошатываясь, он вышел в приемную — ничуть не трезвее меня. Глядя, как он мудрит над моей раной, я ухмылялся себе под нос. Скоро начал улыбаться и он, и, в конце концов не выдержав, мы оба расхохотались.
С той ночи и началась наша дружба. Скоро выяснилось, что доктор предпочитает философию литературе, а поскольку я и сам больше любил разговаривать на философские темы, беседовали мы оживленно. Его отношение к миру покоилось на примитивной дуалистической теории — все происходящее вокруг он сводил к борьбе двух начал — добра и зла, причем доказательства, к которым он прибегал, защищая свою теорию, звучали довольно убедительно. Я же в то время поклонялся одному богу — Любви, в этом, только в этом видя смысл своего существования. Однако, когда доктор принимался рассуждать о пресловутой борьбе двух начал, его слова казались мне целительной прохладой, овевающей мою истерзанную душу, и я с готовностью соглашался с его рассуждениями, следуя которым, он, приказывающий жене перед моим приходом подать пива, являл собой доброе начало, а жена его, смеясь предлагавшая заменить пиво бриджем, — злое. Докторша была маленькой круглолицей женщиной, белокожей, изящной. Детей у супругов не было, но на втором этаже жил тихий, застенчивый мальчик — младший брат докторши. Он учился в коммерческом училище в Нумадзу.
