Избранные произведения - Осаму Дадзай

— Прочти, пожалуйста, а то я ничего не понимаю. В чем тут дело?

Мне стало неловко от такой неискренности.

— Можно? — тихо спросила я и взяла письмо. Пальцы дрожали, и это приводило меня в смущение. Я прекрасно знала содержание письма, но делать было нечего, пришлось прочесть его с самым невинным видом. И я прочла вслух:

„Я должен просить у тебя прощения. До сегодняшнего дня я подавлял в себе желание писать, причина — неуверенность в самом себе. Ты знаешь, что я беден и не отличаюсь особыми талантами. Поэтому я никак не могу связать твою жизнь с моей. Не думай, что это просто красивые слова, это правда, поверь мне. Мне постыло собственное бессилие, ведь я ничем не могу доказать свою любовь и ограничиваюсь словами. Все эти дни — нет, даже ночами во сне — я ни на миг не забывал о тебе. Но я не должен связывать твою жизнь с моей. Именно эта нестерпимая мысль и заставила меня расстаться с тобой. Чем больше твое несчастье и чем сильнее моя любовь, тем более недосягаемой становишься ты для меня. Понимаешь? Я не обманываю тебя, нет. Я решился на это из чувства ответственности и долга. Но теперь я вижу, что это было ошибкой. Да, ошибкой.

Прости меня! Я вел себя как последний эгоист, решив стать чужим тебе. Понимаешь, до сегодняшнего дня я думал, что, раз мы слабы и одиноки, и ничего другого нам просто не остается, единственно достойный для меня способ существования — дарить тебе свою верность. Я говорю это искренне, поверь мне. Но теперь я понял, что человек должен стараться делать все, что в его силах. Пусть даже это будет что-то совсем незначительное. Ничуть не стыдясь, преподнести букет из одуванчиков — вот истинное мужество, вот поведение, достойное мужчины. Я больше не буду избегать тебя. Каждый день я буду сочинять стихи и посылать тебе. Каждый день за стеной твоего дома я буду играть на флейте. Для тебя. Завтра в шесть часов вечера моя флейта исполнит для тебя военно-морской марш. Я довольно хорошо играю на флейте. Сейчас это единственное, что я могу для тебя сделать. Не нужно смеяться. Впрочем, нет, смейся. И выздоравливай. Боги смотрят на нас. Я верю в это. Мы их любимые дети — ты и я. Мы будем прекрасной супружеской парой.

Долго я ждал,И вот, наконец, на персикеРаскрылись цветы.„Персик белым цветет“, — говорили,Мой же расцвел ярко-алым.

Я работаю. Все у меня идет хорошо. До завтра.

— Спасибо! — тихо сказала сестра. — Ведь я знаю, что это ты написала.

От стыда мне захотелось разорвать письмо на клочки. Наверное, в таких случаях и говорят о человеке — не знает, куда деваться от стыда. Да, это письмо написала я. Я не могла смотреть спокойно на страдания сестры и решила каждый день до самого конца писать ей письма, воспроизводя почерк М. Т., сочинять стихи, а в шесть часов вечера тихонько выходить за ограду и играть на флейте.

Как мне было стыдно! Ведь я даже ухитрилась написать какое-то жалкое стихотворение! От волнения я лишилась дара речи.

— Не беспокойся… — девочка улыбалась удивительно спокойно, даже как-то возвышенно. — Ты, наверное, прочитала письма, перевязанные зеленой лентой. Все это неправда. Я была слишком одинока и с позапрошлой осени писала их, надписывала на конвертах свои адрес и опускала в почтовый ящик. Не нужно меня обманывать. Юность — прекрасна, я очень хорошо поняла это с тех пор, как заболела. Самой себе писать письма— в этом есть что-то вульгарное, бесстыдное! К тому же это просто глупо. Вот если бы я в самом деле обладала достаточной смелостью, чтобы встречаться с мужчиной… Как хорошо, наверное, когда тебя обнимают сильные мужские руки! До сих пор я ни разу даже не разговаривала с чужим мужчиной, так что уж там говорить о возлюбленном! Ведь и ты тоже? В этом наша ошибка. Мы были слишком благоразумны. Ах, как это отвратительно — умирать! Мне жалко моих рук, пальцев, волос! Это отвратительно!..

Печаль, страх, радость, смешавшись, наполнили мое сердце. Ничего уже не понимая, я прижалась щекой к исхудавшей щеке сестры и, разрыдавшись, крепко обняла ее. В это время, да, именно в это время послышались какие-то звуки. Они были неясными и слабыми, но это, несомненно, были звуки флейты. Мы прислушались. Я посмотрела на часы — шесть. Объятые неизъяснимым страхом, мы тесно прижались друг к другу и, не двигаясь, вслушивались в странный марш, наплывавший на нас откуда-то из листьев вишни, росшей в глубине сада.

Боги есть! Они существуют. Именно тогда я поверила в это.

Через два дня моя сестра умерла. Врач стоял над ней, недоуменно подняв брови. Наверное, потому, что дыхание ее оборвалось так тихо, так быстро. Но я не удивлялась. Я верила, что такова воля богов. Сейчас я уже стара, отягощена мирской суетностью и стыжусь этого. Может быть, не так уж сильна теперь моя вера, но случается, ко мне приходят сомнения, и я начинаю думать: а уж не отец ли играл тогда на флейте? Ведь вполне могло быть, что, вернувшись с работы, он подслушал наш разговор из соседней комнаты и, пожалев нас, решился на эту единственную в его жизни шутку.

Впрочем, едва ли… Пока отец был жив, я могла спросить у него, но вот уже пятнадцать лет, как его не стало. Нет, наверное, все-таки боги сжалились над нами.

Мне очень хочется поверить в это и обрести душевный покой, но я стара, под бременем суетности вера ослабевает, приходят сомнения».

Красавица

перевод Д. Рагозина

В начале года я снял маленький домик в Яманаси на окраине Кофу. Шесть месяцев прошли в медленных, скудных трудах. В июне началась характерная для этой котловины палящая жара. Уроженец севера, я был оглушен беспощадным пеклом, вскипающим из земных недр. Бывало, сижу молча за столом, и вдруг темнеет в глазах, подступает головокружение. Впервые в жизни я испытал, что значит обморок от теплового удара. Жена из-за обильного потения вся покрылась прыщами. Нам сказали, что в одной из деревень вблизи Кофу есть горячий источник, вода которого выводит кожные болезни. Я уговорил жену ходить туда ежедневно. Наш домишко находился на северо-западной окраине Кофу, посреди тутовых садов, до деревни с горячим источником ходьбы — минут двадцать (если идти прямиком через учебный полигон сорок девятого полка, можно дойти быстрее, минут за пятнадцать). И вот жена, после завтрака, каждое утро, взяв свои купальные принадлежности, отправлялась в общественную купальню. По ее словам, там было вполне просторно, посетители — в основном деревенские старики и старухи. Несмотря на целительную славу источника, жена не заметила никого с признаками кожных заболеваний — со своими прыщами она оказалась там самой недужной. Бассейн — чистый, облицован кафелем. К сожалению, источник чуть теплый, но благодаря этому посетители могут часами сидеть, не вылезая из воды, и вести неторопливые беседы — попадаешь точно в другой мир. «Тебе тоже надо хоть раз туда сходить, — убеждала она. — Когда ранним утром шагаешь по заросшему учебному полигону, травы благоухают свежестью, роса обжигает ноги, душа широко раскрывается, хочется смеяться от счастья!» Я тогда отлынивал от писания, оправдывая свою лень жарой, и маялся от скуки, поэтому, не долго думая, решил внять ее совету. Мы вышли вместе из дома в восемь утра. Ничего особенного. Вопреки обещаниям жены, вышагивая по заросшему травой полигону, я не испытал приступа веселья. В садике перед общественной купальней росло высокое дерево граната, сплошь покрытое ярко-красными цветами. В Кофу удивительно много гранатов.

Здание купальни было построено, видимо, совсем недавно и еще не успело запачкаться. Все было выложено сияющим на солнце белоснежным кафелем, и это производило впечатление чистоты и опрятности. Сам бассейн оказался не таким уж просторным. Посетителей было пять человек. Скользнув в воду, я был неприятно удивлен, обнаружив, что вода — чуть теплая. Почти как обычная проточная вода. Сидя на корточках, опустившись в воду по самый подбородок, я не мог пошевелиться — холодно. Немного высунешь из воды плечо, и сразу начинаешь мерзнуть. Остается молча, скрючившись, сидеть на корточках. Что за дурацкое положение! Я не испытывал ничего, кроме досады. Жена сидела спокойно, неподвижно, прикрыв глаза. Лицо ее просветлело…

«Ужас! Нельзя пошевельнуться!» — пробормотал я.

«За полчаса отлично пропотеешь, — сказала жена спокойно, — это полезно».

«Ну ладно, раз так…» — покорился я.

Но я не мог сидеть, как жена, с закрытыми глазами и вкушать покой. Обхватив руками колени, я рыскал глазами по сторонам. Кроме нас, в бассейне были еще две семьи. Во-первых, седовласый старик лет шестидесяти и холеная пятидесятилетняя дама. Почтенная пожилая пара. Наверное, местные богатеи. У седого старика был большой нос, на правой руке — золотое кольцо, в прошлом, видать, был гуляка. Тело — розовое, пухлое. Женщина, похоже, из тех, что курят сигареты. Но не они привлекли мое внимание. Все мое внимание было обращено в другую сторону Напротив меня в углу купальни, тесно прижавшись, сидели на корточках трое. Старик лет семидесяти, с иссохшим до черноты телом, с лицом сморщенным, съежившимся так, что страшно смотреть. Такого же возраста и вида старуха, тощая, скукожившаяся, с выпирающими, как палки, ребрами. Желтая кожа, увядшие груди, напоминающие бумажные пакеты для чая, грустное зрелище. Тоже ведь пожилая пара, а ничего человеческого в них не осталось. Таращат глаза, как барсуки, забившиеся в нору. А между ними притулилась девушка, вероятно, внучка, отданная на попечение бабке с дедом. Красавица. Жемчужина, прилипшая к створкам грязной раковины, защищенная этими черными створками. Не в моем характере подсматривать исподтишка, я глядел на нее прямо. Лет шестнадцать-семнадцать. Может быть, и все восемнадцать. Немного бледна, но вовсе не худосочная. Крупное, крепкое тело напоминало зеленый персик. В своих записках Сига Наоя[75] пишет, что девушка краше всего в том возрасте, когда ее плоть созрела настолько, что выдает готовность к замужеству. В свое время, наткнувшись на эту фразу, я похолодел, как смело выразился писатель. Но сейчас, вглядываясь в прекрасную наготу девушки, я понял, что в словах Сиги не было ничего пошлого, ничего соблазнительного, нагота — самый возвышенный, самый прекрасный объект для чистого созерцания. Лицо девушки было напряженно-строгим. Большие белки глаз, уголки век прелестно приподняты. Нос правильный, губы немного припухлые, когда смеется, верхняя губа резко вздергивается. Во всем облике что-то дикарское. Волосы забраны назад в пучок, пах едва оттенен тонким пушком. Зажатая меж двух стариков, сидит на корточках с видом совершенной невинности. Сколько я ни пялился на ее тело, никакого возбуждения. Старики стерегли ее как сокровище, гладили по спине, похлопывали по плечу. Возможно, девушка оправлялась после какой-то болезни. Но она не выглядела истощенной. Свежее, упругое тело, настоящая королева! Доверив себя старикам, она время от времени слегка улыбалась своим мыслям. Мне даже почудилось в ее улыбке что-то идиотическое. Когда она легко приподнялась, я невольно впился в нее глазами. У меня перехватило дыхание. Высокая, стройная… Просто чудо. Полные груди, объемом с кофейную чашку, гладкий живот, крепкие, сильные ноги, без всякого стыда, не прикрываясь руками, она прошествовала прямо у меня под носом. У нее были дивные кисти рук, такие тонкие и бледные, что, казалось. просвечивают. Не вылезая из бассейна, она протянула руку, отвернула кран и принялась пить, вновь и вновь наполняя висевшую на цепи алюминиевую кружку.