Наваждение Монгола - Анна Гур

Ласкать ее невероятно волнительно. Дышать нечем, воздух заканчивается. Она становится кислородом. Кто же думал, что чужая невеста станет всем.

Моя девочка, моя женщина. Смотрю в голубые глаза и понимаю, что исцеляюсь. Она. Эта непутевая неловкая девчонка становится всем. Сердце с остервенением бьется в груди, пока я раздеваю ее, миллиметр за миллиметром обнажая матовую кожу.

Рассматриваю женственное тело с мягкими линиями и в горле спазм. Я упиваюсь ею, разглядываю с жадностью, одичало, всеми силами пытаясь не спугнуть.

Провожу кончиками пальцев по нежной коже спины, замечаю россыпь мурашек, играю, как на инструменте, выверяя каждое нажатие на струны, и в ответ тихие всхлипы. Впервые. Приятно именно ласкать, трогать, открывать для себя Ярославу.

А в мозгу картинки одна бесстыднее другой и везде она. Только она. Желание. Одичалое. Лютое. Невыносимое. И огонь каленым железом по венам и прострел в мышцах от натуги и боли.

Тело как при схватке рвется в бой, но разум удерживает. Я хочу ее всю. Целиком.

– Алаайа…

Опять мое откровение. Мое обещание. Признание. Ее дыхание, сорванное, тяжелое, и капельки слез на кончиках ресничек.

Давно убитый во мне художник нарисовал бы ее сейчас. Вот такую открытую. И до безумия обворожительную.

Мое наваждение. Мое желание. Грешное. Порочное. Терпкое.

Смотрю в ее глаза. Пристально. Сжираю ее эмоции. Жадно. Дико.

Она заполняет собой все пустоты, проникает под кожу, в кровь. Целую ее хаотично, одичало, пью ее стон и опять заглядываю в глаза.

Я горю, сгораю дотла, и кажется, что благодаря ей что-то во мне возрождается. Та часть меня, которая стала прахом. Опять припадаю к влажным губам, она как живительная влага, которой так не хватало, и теперь, когда все долги прошлому отданы, я понимаю, что нашел свое будущее.

Одна маленькая ошибка, девушка в подвенечном платье…

– Я боюсь…

Ее шепот в самые губы и доверчивость рук, которые притягивают ближе.

– Я буду нежен, не гарантирую, но постараюсь, хотя бы вначале, – отвечаю и ловлю ее губы. Ноготки скребут кожу на моих плечах.

Глупая, не понимает, что моя. Принадлежит мне. По праву первой ночи. По древнему закону и традициям.

Целую острую ключицу, ощущаю, как хаотично бьется пульс, веду носом по коже, что нежнее шелка. Дразню и ощущаю, как она то сжимает пальчики, то расслабляется, еще не понимая себя.

Я улетаю от ее реакции, от сбитого дыхания, от того, как приоткрывает губы, как дышит часто и как закрывает глаза, как тело прогибается в позвоночнике. Все на инстинктах.

Сам не понимаю, что уголки моих губ ползут вверх в довольной ухмылке. В горле застревает рык, когда она вдруг пытается прийти в себя, и пальцы на нежной коже сжимаются на рефлексах сильнее, вызывая сдавленный стон.

– После этой ночи ты моя, Ярослава…

Наконец, шепчу в ответ на ее молчаливый протест. И замечаю, как слеза все же срывается с ресничек и ползет по виску, а Ярослава прикусывает дрожащие, распухшие от поцелуев губки.

– Мой сладкий дурман.

Ловлю дорожку от слезы губами и скольжу по ее ушку, чтобы сказать чистую правду:

– Меня ведет от тебя… с первой секунды, как заглянул в твои огромные глаза…

Больше говорить не могу, слова царапают глотку. Не понимаю, как удается не слететь с катушек и не задрать свою добычу.

Кончики пальцев немеют. Никогда еще так не срывало тормоза, чтобы до потери пульса и до искр из глаз.

И контроль, чертов контроль, который не отпускаю. И ее эйфория, которую ловлю и дурею. От ее стона, от ее крика, от того, что теперь моя до конца. Вся. Целиком.

– Привыкай ко мне.

Рвано шепчу. Укладываю измученную девушку себе на плечо, не даю отстраниться. Обнимает меня, приникает доверчено, засыпает. Не выдерживает напора.

И перед тем, как отключиться, шепчет:

– Я привыкла. Уже. Давно. С первой секунды, как взглянула в лицо варвара, пришедшего украсть меня…

Продолжаю ласкать бесконечный шелк волос.

– Моя Алаайа.

– Что? – совсем тихо, засыпая…

– Ты хотела знать, почему я тебя так называю. Что означает это слово?

Мурлычет в ответ сонно:

– Да.

– Моя душа…

Эпилог

– Какая же невеста красивая…

Фраза словно дежавю. Заставляет меня вздрогнуть и посмотреть в темные глаза Рении, которая поправляет фату. На этот раз черный платок на голове женщины расшит камнями.

– Красивее тебя невесты свет не видывал…

Улыбаюсь тепло и смотрю в зеркало. И вот оно. Снова я в подвенечном платье.

Кто бы мог подумать?!

На этот раз мое подвенечное платье не стоит миллион.

Оно дороже.

Но нет ни тяжелого шлейфа, ни блестящих камней, ни тугого корсета, сжимающего ребра до ломоты.

– Яся… ты такая… такая… офигенская!

Радостный голос и мордочка брата выглядывает из-под моей руки, а я смотрю в улыбчивое личико Матвея, заглядываю в лучистые глаза и тереблю непокорный ежик волос на голове.

– Ты правда так считаешь?

Улыбаюсь и сердце щемит от радости, от счастья – бездонного и бесконечного.

Матвей с каждым днем все крепчает. Курс реабилитации практически завершен.

– Ты лучше всех, Яська! Только я это… ты не расстраивайся.

Поднимает бровки домиком. На раз раскусываю маленького проныру.

– Что натворил?!

– Короче, если Настя будет спрашивать, ну то есть орать, кто испортил ее туфли, ты не сдавай меня, ладно?! Маршал их сожрал. Ну пусть она спасибо скажет, что не ее слопал вместе с ними. Пес твоего Гуна ее терпеть не может. А я так. Решил порадовать собачку трофеем.

Прыскаю со смеху и в эту же секунду за братом в комнату влетает раскрасневшаяся сестра и в руке, как оружие, зажата убитая туфелька.

– Он! Специально! Чтобы мне напакостить! Да я тебя…

Сестра комично перебирает руками в воздухе.

– Остынь. Ищи другие туфли.

– Они были специально подобраны под платье!

– Под длинным подолом незаметно.

Бросаю на Анастасию многозначительный взгляд, и она замолкает. У нас с ней военный нейтралитет. Можно и так сказать.

После ряда передач с разоблачением Айдарова и суда, который дал ему серьезный срок, Настасья изменилась. Пересмотрела свои взгляды и стала другой.

Она любила Айдарова. Бывает. Но тот Мурат, которого она нарисовала себе в мечтах, и тот человек, который фигурировал в ряде передач, отличались.

Странное дело, но после того, как Монгол пришел вместе со мной в дом отца и сказал, что я теперь по законам его народа ему жена – все изменилось.

Он говорил с моей семьей почтительно, но в каждым слове был слышен металл. Затем попросил у отца беседу с глазу на глаз в кабинете.

О чем они переговорили, я не знаю, но несложно догадаться, потому что потом отец просил у меня прощения.

А я…

Конечно же, простила. Давно. Я просто поняла, каково это, любить до потери пульса.

Да и с Мариной все стало легче. После того, как первым словом, которое произнес Мотя, стало мое