Новый Мир ( № 10 2010) - Новый Мир Новый Мир

Екатеринбург

[1] Русский перевод монографии, выпущенной в издательстве Гарвардского университета: B r a n d e n b e r g e r  D. National Bolshevism. Stalinist Mass Culture and the Formation of Modern Russian Identity, 1931—1956. «Harvard University Press», 2002.

[2] «Кусок коммунизма: московское метро глазами современников». — «Московский архив: историко-краеведческий альманах». Вып. 1. М., 1996, стр. 355.

[3] Г и н з б у р г  Л и д и я. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. СПБ., «Искусство — СПб.», 2002, стр. 380.

[4] Б а у э р  О т т о. Национальный вопрос и социал-демократия. — В сб.: «Нации и национализм». М., 2002, стр. 92.

[5] «Записки А.П. Ермолова. 1798 — 1826 гг.». М., 1991, стр. 207.

[6] П а в л е н к о  Н., А р т а м о н о в  В. 27 июня 1709. М., 1989, стр. 230.

[7] Цит. по: М е з и н  С. «„История Петра Великого” Феофана Прокоповича» <http://www.portalus.ru/> .

[8] «Повесть об Азовском осадном сидении». — «Изборник. Повести древней Руси». М., «Художественная литература», 1987, стр. 284.

[9] Там же, стр. 285.

[10] Там же, стр. 285.

[11] С о л о н и н  М а р к. 23 июня: «день М». М., 2007, стр. 303.

[12] См. там же, стр. 422 — 423. Солонин здесь опирается на статистический сборник «Гриф секретности снят» (под ред. Г. Ф. Кривошеева. М., «Воениздат», 1993).

[13] См.: Т а р л е  Е. В. Нашествие Наполеона на Россию. 1812 год. М., «Воениздат», 1992, стр. 69.

КНИЖНАЯ ПОЛКА ВЛАДИМИРА БЕРЕЗИНА

КНИЖНАЯ ПОЛКА ВЛАДИМИРА БЕРЕЗИНА

+8

О.  Д о р м а н. Подстрочник. Жизнь Лилианы Лунгиной, рассказанная ею в фильме Олега Дормана. М., «Астрель»; «CORPUS», 2010, 383 стр.

Множество людей, говоря об этой книге, произносит: «Книга Лунгиной „Подстрочник”», меж тем выходные данные говорят о том, что это книга Олега Дормана, и более того — расшифровка биографического фильма, причем в фильм не вошло многое из того, что напечатано на бумаге. Действительно, Лилиана Лунгина говорит очень хорошо, правильным русским языком, что создает «эффект присутствия». Но, без сомнения, редактура в книге была, потому что живой человек все же не говорит «по писаному».

Однако как раз по поводу редактуры и вышли споры после выхода книги. Читатели-буквоеды нашли у Лунгиной некоторое количество ошибок (она действительно путает привязку некоторых событий к датам и допускает иные неточности). Что тут должны делать редактор и издатели? Комментировать или же оставить все как есть (почти как есть)? Готового ответа нет. В первом случае мы получаем больше, чем воспоминания, — энциклопедию советской эпохи, текст, на который можем опираться как на основу в размышлениях о времени и своей стране. Во втором случае перед нами литературное произведение (но тогда мы ступаем на тонкий лед недоверия к свидетелю, а «книга Лунгиной» сейчас идет по разряду свидетельств). Но этот спор (а вмешиваться в эти споры не хочется, потому как в них ужасно ругаются, а спокойному человеку меж ругающимися не место) говорит о том, что эти претензии к «книге Лунгиной» именно оттого, что «Подстрочник» стал чем-то большим, чем книга. Символом, пожалуй.

Как всегда, очень интересно, почему книга стала символом, отчего так успешна. А ведь она по-настоящему успешна, и не только потому, что является частью проекта, связанного с телевидением (если что покажут в телевизионном ящике, то количество читателей увеличивается разительно).

Ясно, что Лунгину любят не из-за уважения к ее сыну-режиссеру. И даже не за то, что она перевела на русский язык именно того Карлсона, который стал неотъемлемой составляющей жизни нескольких поколений.

Конечно, и Карлсон у нас — символ, и семья Лунгиных не рядовая. Но о чужой семье не каждый решится читать толстую книгу. Богема в СССР была своеобразной, но не в интересе к жизни кинематографической и литературной богемы же заключен феномен популярности «Подстрочника».

Единственное внятное объяснение в том, что эти воспоминания не политические, а человеческие, бытовые. Когда читаешь воспоминания многих наших соотечественников, людей, повязанных с историей двадцатого века, все время ожидаешь — как в известных шекспировских трагедиях, — что по мановению правителя переломится жизнь, что начнется война и герою придется убивать и умирать, что начнут его травить собаками, и лишь перевалив какой-нибудь известный страшный год, читатель переведет дух.

Лунгина же живет в общем-то свободной жизнью, по сравнению со многими,  в общем-то очень благополучной, и читатель с удивлением понимает, что «и так можно». Читатель-зритель следует за Лунгиной, постепенно оттаивая. Он привык к тому, что если уж воспоминания, то Надежда Мандельштам, если откроешь страницу, то страх и ужас, и вывалятся с этой страницы свинцовые мерзости.

А тут — нет, рассказывает тебе хороший человек — не писатель, что умирал с семьей под забором за свои убеждения, или, наоборот, человек, купивший себе материальный достаток, дачу в Переделкине, огромные квартиры путем какого-то ужасного компромисса, — о своей жизни.

И читатель видит, что кроме политически ориентированного текста может быть и просто человеческий. При высоком уровне жизни, при некоторой другой системе компромиссов, без постоянной войны в голове.

Собственно, это «дворянские» воспоминания в лишившейся дворянства стране.

Нынешние частые попытки реставрировать дворянский стиль, как ни крути, утыкаются в декорации чеховских пьес. Декорации эти с разной степенью пышности изготавливаются из современных полимеров, и, как правило, ничего хорошего в них не происходит. Ценность мемуаров Лунгиной в том, что ее «внутреннее дворянство», то есть некий высокий жизненный стандарт вкупе с самоуважением, для нее не декорация, а естественная среда. В результате она попадает в особую нишу воспоминаний: не воинственных и несчастных, тянущих нас в ужас, и не спесивых и помпезных, оправдывающих кошмар, а ужас так вовсе переделывающих в геройство. Лунгина же не делает вид, что ужаса в ее жизни не было, — совершенно не делает вид, замечу. Но при этом она рассказывает про свое личное счастье и прочие события так, будто дает пример читателю (а читатель очень любит, когда ему дают примеры). Пример-то простой — жить своей жизнью, а не чужой. Не игнорировать боль, но и не концентрироваться на ней.

То есть это про то, как жила себе жила в одном советском городе одна хорошая семья.

И прилетел к ним Карлсон.

Да и вообще много чего случилось.

«М ы    м н о г о    п у т е ш е с т в о в а л и…» Путевые заметки в фотографиях и воспоминаниях.  Составитель Евгения Ларионова. М., «Этерна», 2010, 482 стр.

Книга, вернее даже альбом, повествует о том времени, из которого прорастают сожаления о «России, которую мы потеряли». Сожаления вряд ли продуктивные: одни потеряли, другие нет, у третьих и вовсе жизнь сложилась иным путем.

Ценно другое: какой-то француз-историк бросил, что готов-де отдать все декреты Конвента за одну приходно-расходную книгу парижской домохозяйки. В смысле, что официальные документы известны, но частная история не написана. То же самое с деталями быта дореволюционной России — и вот теперь нам предлагают, в серии других книг о старом быте, книгу о жизни путешественника в Европу, фактически книгу об антикварном туризме.

Альбом с открытками, увеличенными до размеров страницы, с картами из путеводителей, швейцарскими гербами и гербами французскими, рисунками из старых журналов и газетными объявлениями.

Нужно понимать, что туризм — явление молодое. Даже Карамзин как бы не турист, а путешественник-исследователь. Нужно также провести грань между путешествием с казенной подорожной, путешествием на воды для лечения и современным туризмом. Даже нет, тем туризмом, что возник в двадцатые годы — с его военно-спортивной составляющей и монотонным голосом экскурсовода, стоящего перед красными командирами на отдыхе.

А на страницах этого альбома мы имеем дело с миром, в котором «наиболее распространенным видом багажа был porte-plaid — предмет, родившийся, по всей вероятности, в викторианской Англии. Его российский собрат, баул, которым в России пользовались низшие и средние классы, походил на него и формой и функциями. Само слово „баул” происходит от турецкого, означающего „сверток”. Сначала оно прижилось в Италии, а оттуда через Одессу попало в Россию. Porte-plaid состоял из нескольких отделений, обтянутых водонепроницаемой тканью, клетчатой или коричневой, с красивой окантовкой. Он скреплялся при помощи кожаных ремней и выглядел как огромный плотно набитый конверт».