Письма любви - Мария Нуровская

Мария Нуровская

ПИСЬМА ЛЮБВИ

Последнее письмо

Конец октября 68 г

«Кристина Хелинская — это твои ненастоящие имя и фамилия», — сказал ты как бы мимоходом, не ожидая ответа. Я даже не поняла — вопрос это или утверждение. При этом твое лицо было непроницаемо. Чуть позже из твоего телефонного разговора с приятелем я узнала, что ты получил извещение о немедленном увольнении. «Ну что ж, — проговорил ты, — началась охота на ведьм».

Все эти годы я жила в ожидании этого дня — дня правды. Вот только не думала, что правда придет таким образом. Угодит прямо в тебя, ударит в спину, отберет самую важную часть твоей жизни — работу. Я готова была понести наказание за сокрытие этой правды. Из-за страха. Нет, из-за страха влюбленной женщины. Который оправдывает меня еще меньше, тем более что мое признание о готовности к наказанию тоже не вполне правдиво. Я не была готова. Свидетельство тому — мое присутствие рядом с тобой в течение этих двадцати пяти лет.

У меня есть свой ответ на твой риторический вопрос. Кристина… имя, которое ты произносил столько раз, прилепилось ко мне, стало моей второй кожей. Но, несмотря на то что другой у меня просто нет, нашлись люди, которые решили содрать ее с меня. Что они сказали тебе, Анджей? Снова наступило время страха и пренебрежения к человеку… Из каких-то архивов кто-то вытянул мое дело…

Я боялась всегда. Сначала — что придет гестапо, потом — что кто-то из знакомых узнает меня на улице. Что неожиданно с чьих-то губ сорвется мое настоящее имя и в этот момент я увижу твое лицо, твои глаза.

Прошло столько лет, а я помню слова старого еврея из гетто: «Яблоко, которое падает далеко от яблони, пропадет, сгниет». Это яблоко — я? С первой минуты, увидев тебя в дверном проеме, я стала просто женщиной. Любовь и страх пустили во мне корни. Любовь и страх стали способом моего существования.

Около часа назад ты ушел из дома — и первый раз в жизни не сказал мне куда. Первый раз не рассказал мне о своих проблемах — может, потому, что они были непосредственно связаны со мной, или же посчитал, что той женщине с чужим именем тебе нечего сказать. Я не могу припомнить выражение твоих глаз, когда ты бросил мне в лицо свой риторический вопрос. Может быть, ты смотрел не на меня. Я много лет мысленно представляла себе этот разговор, но вкладывала в твои уста абсолютно другие слова, всякий раз меняя их смысл. Мне всегда представлялись твои глаза… А если ты в этот момент и смотрел на меня, то я не увидела твоих глаз. Я только почувствовала себя человеком, которому через минуту объявят о конце света.

Кем я буду, уйдя из этого дома, куда впервые вошла второго января тысяча девятьсот сорок третьего года? На этот раз я должна уйти. У меня нет выбора. Кто-то решил открыть тебе правду. Я согласна на развод. Это, наверное, твой единственный способ вернуться к своей профессии, к работе. Может быть, для тебя еще не все потеряно. Чемодан, который я столько раз упаковывала и распаковывала, стоит в дверях. Через минуту я отсюда уйду. Я оставляю письма, которые писала тебе все эти годы…

Письмо первое

Январь 44 г

Меня зовут Эльжбета Эльснер, мне девятнадцать лет. Выход из гетто… Когда-нибудь я к этому вернусь, сейчас не хочу об этом думать. Я оказалась на арийской стороне. Абсолютно одна. В кармане у меня лежала фальшивая кенкарта[1] на имя Хелинской Кристины. Я должна как можно быстрее добраться до дома, где живет моя мать. Она ждала меня. Но чем дольше я кружила по улицам, тем больше была уверена, что не пойду к ней. Спускались сумерки. Неожиданно появился какой-то человек. Мне показалось, что я уже где-то его видела и что он может следить за мной. Я свернула в ближайшую арку, вошла в подъезд и, поднявшись на второй этаж, позвонила в дверь. Никто не открывал. Вбежав на третий этаж, я остановилась перед дверью с табличкой: «А. Р. Кожецы». Открыла мне седая женщина. Мы стояли друг напротив друга, и я ждала. Ее лицо в те минуты показалось мне пророческим. Глаза видели все насквозь. Хотя моя внешность обманчива и я вообще не похожа на еврейку, но эта женщина знала, откуда я. Мы молча смотрели друг на друга, а потом она взяла меня за руку, приглашая в дом. В ее глазах я увидела спасение, а позже, умирая, она искала его в моих. Когда-нибудь я опишу вам те месяцы, которые провела с ней. Теперь же хочу написать о вас. Было утро. Я услышала звонок (как всегда, внутри появился безотчетный страх: кто там за дверью?) и пошла открывать. Вы удивились, увидев постороннего человека. Я хорошо помню выражение вашего лица.

И вот я пишу это письмо, которое вы наверняка никогда не прочтете. Но я все равно пишу, потому что мне это необходимо. Только… наверное, нужно начать сначала, так как я снова лгу. Сама не понимаю кому: вам, себе? И почему? Может, из-за страха перед правдой… Я так запуталась, что не в силах разобраться, где правда, а где ложь, могу только описать факты, то есть не столь значимую часть правды. Более важными являются мотивы лжи. Чаще всего именно они непонятны судьям. А кто в моем случае будет судьей? Вы? Или я сама?

Меня зовут Эльжбета Эльснер, мне девятнадцать лет. Что можно сказать о моих девятнадцати годах? Без сомнения — это обманутые годы… По сути, я абсолютно равнодушна и безразлична ко всему. Я существую, потому что не сопротивляюсь. Там, за Стеной, я была готова на все, лишь бы выжить. Во мне кричало мое «я», и его голос заглушал любые чувства и эмоции.

Мой отец, Артур Эльснер, был профессором философии. Ученики по-настоящему обожали его. Даже в гетто их отношение к нему не изменилось. В нашей квартире на Сенной, куда мы переехали осенью сорокового года, всегда было шумно. Студенты заполняли все пространство, устраиваясь где попало — на столе, на стульях, на полу. Отец занимал свое кресло, которое переехало сюда лишь с небольшой частью нашей мебели, потому что квартира была совсем крохотная — две комнатки с кухонькой. Когда я увидела ее первый раз, то расплакалась. До этого мы жили в прекрасном доме с садом. Я могла остаться там с матерью, которая была арийкой, но мне хотелось быть с отцом. Потому что, как и студенты, я обожала его. Я прислушивалась ко всем разговорам и спорам, которые вместе с папой перенеслись в гетто и прекращались лишь с началом комендантского часа.

Мои родители плохо ладили между собой. У матери был трудный характер. В глубине души я сравнивала ее с Ксантиппой[2], тем более что отец, без сомнения, вполне выдерживал сравнение с Сократом. Я была его единственной обожаемой дочуркой. Он любил мою мать, которая была очень красива. Я унаследовала от нее светлые волосы и редкий цвет глаз. Как сказал однажды один из студентов, цвет чистых сапфиров. Папа уговаривал, чтобы я осталась с матерью. А она даже хотела принудить меня силой. Но я уперлась. Разлука с отцом казалась чем-то невозможным. Итак, гетто. «Гетто вместо цветов в нашем саду», — подумала я, глядя на стоящую на крыльце мать. Она плакала. Такие женщины всегда плачут, когда уже поздно.

Первый год нам как-то удавалось справляться с трудностями, мы даже не испытывали голода. Помогали студенты отца — каждый старался что-нибудь принести. Потом, когда гетто отрубили от внешнего мира, наступили ужасные дни. В то время мы уже жили не одни, одну из комнат заняла женщина, которая сыграла важную роль в моей жизни.

Однажды раздался звонок в дверь. Мы очень обрадовались, так как нас уже давно никто не навещал. Может быть, блокада кончилась и мы наконец увидим знакомое лицо. В глубине души я надеялась, что это будет один из студентов отца. Невысокий брюнет с глазами, в которых скрывалась какая-то тайна. Я подумала о нем, и сердце мое забилось сильнее… За дверьми стояла женщина с вызывающе накрашенным лицом. Из-под накинутой на плечи вылинявшей шубки виднелись еле прикрытые блузкой груди. Она стояла враскорячку, чтобы сохранить равновесие на невероятно высоких каблуках. В руках женщина держала фибровый, перевязанный веревкой чемодан.

Минуту мы рассматривали друг друга, а потом она, усмехнувшись, сказала низким, охрипшим голосом:

— Я буду тут жить.

— Тут живем мы, — ответила я.

Она дернула плечами:

— У меня тут будет комната.

И снова мы посмотрели друг на друга.

— Сейчас позову отца. — Я открыла дверь в его комнату, где он, как всегда, сидел с книжкой в своем кресле. — Тут какая-то женщина, — начала я неуверенно.

— Ко мне? — заинтересовался отец.

— Она говорит, что будет… будет у нас жить.

Отец медленно отложил книгу, потом встал, одернул пиджак и направился в прихожую. Увидев женщину, онемел. Он с сомнением изучал ее лицо с кричащей косметикой, приглядывался к черным, сильно закрученным волосам. Его взгляд, скользнув по груди вниз, остановился на ногах, подъем которых был неестественно изогнут.