Письма любви - Мария Нуровская

Отец дремал в своем кресле.

— Ты так рано вернулась? — приветливо сказал он.

— Почему ты не спрашиваешь откуда? — взорвалась я. — Ты ведь давно не веришь, что я даю уроки. Я — девка! Знаешь, как меня называют? Королева борделя!

Он замахал руками, как бы отгоняя меня. В тот момент отец показался мне таким жалким. «Паяц с козьей бородкой», — подумала я с презрением и закрылась в кухне. В шкафу стояла бутылка с самогоном, я сделала большой глоток. Страх немного отступил. Я просидела за столом в кухне несколько часов. А когда вернулась в комнату, отец уже спал или делал вид, что спит. Я легла в постель, хотя знала, что не усну. На какое-то мгновение мне захотелось забраться, как в детстве, к отцу под плед, ища утешения и помощи. Но теперь он во всем зависел от меня. Вера была права: гетто слишком быстро состарило его. Он даже двигался как одряхлевший старик. Когда я застала его утром в кухне, отец держал хлеб в руках, отщипывая по кусочку, как это делают нищие.

— Есть же сало, — напомнила я. — Почему ты не положишь его на хлеб?

— Тебе не хватит.

— Оставь меня в покое, — резко проговорила я, прислушиваясь к шагам на лестнице: не идут ли за мной или, еще хуже, за нами?.. Приближалось время, когда я должна была уходить на работу.

Я неуверенно вошла в зал. В нем было все по-прежнему: дым, музыка, разговоры. Я села за столик почти с таким же чувством, как в первый раз. При появлении шефа сердце готово было выскочить из груди: может, они уже здесь… Однако тот с липкой улыбкой шепнул, что меня давно ждут. В одно мгновение со мной что-то произошло, я как бы «выскочила из себя» и стала другой, превратилась в сгусток страха. Все остальные эмоции и чувства исчезли. Теперь это была не я, это была «она». И «она» шла к тому, кто ждал; она увидела его спину, а потом и лицо. Его глаза были ласково-покорными, почти как у собаки.

Я уселась на диван и, положив ногу на ногу, сказала:

— Сегодня я выпью шампанского.

Он бросился к столику. Из ведерка со льдом выглядывало обернутое в серебро горлышко бутылки. Выстрелила пробка, и золотистая жидкость, искрящаяся пузырьками, наполнила бокалы на тоненьких ножках.

Взяв в руки бокал, я почувствовала, что в моей жизни начинается новый этап. Было интересно, что нашел во мне этот немец, чем я покорила его сердце. Хотя у таких, как он, не может быть сердца. Может быть, на него подействовала моя красота. Но красивых девушек хватало, стоило только пройти по нашей улице. Правда, я была очень молода. «Чувствуется еще роса на лепестках», — сказал мне один из клиентов. Он тоже был от меня в восторге. А один из гостей, интеллигент (в нашей халабуде это было редкое явление), признался как-то: «Твоя красота — как отрава, от нее веет смертью…»

Я испугалась этих слов, и самого человека тоже. Не хотела идти с ним наверх, несмотря на то что он предлагал большие деньги. Заупрямилась — и точка. Я могла себе позволить гораздо больше, чем мои товарки. А с той минуты, когда появился Смеющийся Отто, вообще все. Эсэсовец не смеялся больше в моем присутствии, а все чаще хмурился. Его ревность ко мне проявлялась взрывами злости. Однажды он хотел застрелить человека, который осмелился на меня взглянуть. Дошло до того, что меня стали бояться. Даже Вера как-то отдалилась. Когда я заходила к ней в гости, они с женихом сразу замолкали, вели себя неестественно. Я не в силах была этого изменить и в конце концов перестала у нее бывать. Я жила в полной изоляции. Когда шла через гетто, обвешанная сумками с едой, все творившееся вокруг казалось декорациями к спектаклю: трупы, голодные дети с выступающими ребрами. Мне даже не приходило в голову с кем-нибудь поделиться. В том мире, которому я теперь принадлежала, этот жест выглядел бы неуместным. У меня было какое-то неясное предчувствие, что, стоит мне вытащить из сумки хоть один апельсин и подарить его ребенку, все исчезнет, а я окажусь на его месте. Единственной моей заботой было накормить папу. Я стала внимательна и добра к нему. Приносила икру, сардины. Заискивала перед ним, нежно расспрашивала обо всем. Он отвечал мне своим печальным голосом и ничего не брал, кроме хлеба. Я не сердилась на отца, понимая, что это такой же пустой жест, как одарить умирающего с голоду ребенка апельсином. Я больше не имела права называть его, как в детстве, «папочка», «папулька». Это было нечестно. И хотя мы оба чувствовали эту фальшь, все же не могли себе в этом отказать. Мне кажется, я уже не помню, какой была до войны, за стенами гетто. И только временами передо мной мелькала та девочка с ленточками в косичках, еще более призрачная, чем сегодняшняя. Зачем я пользовалась словами той девочки: «папочка», «папулька»? Им не было места в этой жизни. Здесь же были совсем другие персонажи — пятидесятилетний старец и высококлассная девка из борделя…

Отто хотел снять мне квартиру, но я была против. Я упрямо продолжала жить в доме на Сенной и принимать немца в комнатке с проходом через администрацию. Я заявлялась туда в норковой шубе, когда мне вздумается, он ждал меня, иногда понапрасну. Но эсэсовцу не разрешалось ни прийти ко мне домой, ни прислать за мной.

Однажды ровно в полночь в комнатке наших свиданий выстрелила в потолок пробка от шампанского. Наступил тысяча девятьсот сорок третий год.

— Эля, — сказал Смеющийся Отто, — выходи за меня.

Я с удивлением посмотрела на него:

— Что ты сказал?

— Хочу на тебе жениться.

— Ты хочешь опозорить свою расу! Как на это посмотрит твой фюрер? — со смехом воскликнула я.

— Я люблю тебя, — произнес он.

— Но я тебя не люблю, — холодно отрезала я. — И не будем больше об этом.

Что чувствовала я, когда эсэсовец стоял на коленях и целовал мне ноги? Это удивительно, но я не чувствовала ничего. Внутри была только пустота. Я часто вспоминала слова своего несостоявшегося клиента: «Твоя красота, как отрава, от нее веет смертью». Мне доставляли удовольствие переживания немца. Я была образованнее и интеллигентнее его. Отлично говорила по-немецки. Как-то ночью я прочитала ему стихи Гёте.

— Чьи это стихи? — спросил он.

Я рассмеялась:

— Это стихи сына того же народа, что и ваш фюрер. Может, ты даже слышал о нем — это Гёте.

Он промолчал в ответ, а может, и правда ничего о нем не знал.

Я вернулась домой на рассвете и была удивлена, застав папу с книжкой на коленях. Его голова была наклонена вперед, а седые волосы спадали со лба. Он спал. Я побродила по квартире, потом помылась в кухне. Когда я в ночной рубашке вернулась в комнату, отец был в той же позе. Охваченная недобрым предчувствием, я дотронулась до его руки. Она была холодна. Этот холод проник внутрь меня.

— Папочка, — прошептала я голосом той маленькой предвоенной девочки, которой когда-то была, и подняла его голову.

Я увидела любимое лицо, но через минуту произошло нечто ужасное: челюсть отвисла, щеки впали, нос заострился… в нем появилось что-то от птицы. Я побежала в комнату Веры, где они с женихом праздновали Новый год. Оба были пьяны, но мой вид отрезвил их. Я не могла выговорить ни слова, только показала на нашу дверь.

— Заснул старичок, — с грустью и теплотой произнесла Вера.

Она перевязала шарфиком голову папы, и он снова приобрел нормальный вид. Теперь он выглядел так, будто у него болели зубы. Я стояла оцепенев, и пошевелилась только тогда, когда Вера вынула из его рук книжку. Побоявшись, что она закроет ее и мне никогда не узнать, что отец читал в эту последнюю ночь, я старательно заложила страницу. Потом, когда Вера начала хлопотать в комнате, прошла на кухню и, сев за стол, беззвучно заплакала. Папа уже переступил тот порог, который суждено перейти всем нам. Я хотела быть с ним. С самого детства я никогда не покидала его, даже в эти тяжелые месяцы. Самое страшное было то, что он должен был умереть, чтобы я снова стала собой. Слишком высокая цена. Мне невозможно было с этим согласиться…

В кухню заглянула Вера.

— Иди к своему старичку, — прокуренным голосом позвала она. В ее тоне слышалось сочувствие.

Вера любила моего папу. Она была нам другом в той страшной жизни, когда голод и нищета пришли к нам в дом…

Второго января я вышла из гетто в сопровождении человека Отто, которому тот заплатил. В моем кармане лежала кенкарта на имя Хелинской Кристины. Немец снял мне апартаменты, где мы должны были встретиться. Только я не пошла туда. Какое-то время я кружила по улицам, а когда мне показалось, что за мной следят, свернула во двор, поднялась на площадку второго этажа и позвонила. Мне никто не открыл. Услышав шаги посланного немцем «ангела-хранителя», я побежала на этаж выше и нажала на звонок двери, где висела табличка: «А. Р. Кожецы». Через минуту в дверях появилась ваша мама. На меня смотрели глаза, которые видели все насквозь, хотя я и не похожа на еврейку. Я была в плащике, словно с плеча младшей сестренки. В том самом, в котором пару лет назад переступила порог гетто. В старых туфельках, жавших мне, потому что я продолжала расти. Все купленные мне Смеющимся Отто наряды я оставила в квартире на Сенной. У меня даже не было времени попрощаться с Верой. А может, я и не хотела… Ваша мама знала, откуда я пришла, и, несмотря на это, взяла меня за руку и завела в квартиру.